– А чего, – обращается он ко мне. – Добру зазря пропадать? Так я двух зайцев сразу убиваю: и к творчеству тяготею, и котлетки в целости и сохранности употребляю.
Жителям провинции далеко до бурной литературной жизни столиц: начнёшь тянуться, спину ненароком прихватишь. Может, таковое географическое свойство их и спасает. А спасать есть от чего: всё хамство, вся спесь, высокомерие, «перемывание аристократических костей» заслуженных литераторов – всё родом именно оттуда. Уж простите меня, уважаемые публицисты и эссеисты Москвы и Петербурга, но меня правда завсегда спасает: сам иногда сталкивался, знаю, о чём речь веду. Меня часто подобные «светские отповеди» забавляют и бросают в жар, я порою не понимаю, плакать мне или хохотать над таким безмерным проявлением собственных амбиций. Относитесь к жизни проще, господа! У вас есть право выбора и самоопределения профессии – у нас порой нет ни того, ни другого! Картина неизвестного художника: вылезает рабочий из траншеи, скидывает сапоги, сдаёт в склад лопату и отправляется писать статью для какого—нибудь журнала. Он счастлив: ведь впереди целая ночь замечательных открытий, и у него есть отдушина, есть куда заявить просто о том факте, что он есть, что он существует как самостоятельная пишущая единица. А ведь многим провинциалам таких привилегий судьба не подкинула. И на журналистский факультет поступить вряд ли удастся: попроще бы, поприземлённей – из глаз вон! Картофель в огороде исключительный произрастает – возьми на заметку! Забор на улицу покосился – подправить бы надобно! И ты идёшь, и занимаешься и тем, и другим, а ещё семья, а ещё покос за посёлком, корове хвост прикрутить бантиком, а потом с бидоном к стаду смотаться – вовремя изволь появиться! Но ведь селянин селянину рознь. Один о карасях в пруду заботится, а другой – о материях более высоких: почему в стихах Таврова возможен откат к библейским традициям? Отчего в двадцать первом веке возник спад постреалистического направления?
Какая—то сила влечёт последнего к письму: им руководит жажда реализовать нереализованное, приблизиться к разгадке затронувших его клочков реальности: а ну как собрать их в одну киноленту – вдруг получится? Сочиняешь стихи – давай укладывай в рифму или верлибр, драматургией загорелся – набросай—ка пьесу, роман – роман, повесть – так обязательно новеллу, очерк – облекай в новую форму. Сколько рукописей дожидается своего часа в столах, сколько сгорело, выброшено на ветер, погребено в земле. Достойное применение творческому труду, вы не находите?
Пока автор молод, не обстрелян, наивен – он окрылён, у него возникает чувство, что он способен завоевать планету, вторгнуться в ареал обитания священных особ рода литературного. Затем наступают первые поражения, первые переломы, которые либо закаляют его характер, либо делают из него закоренелого циника.
Впрочем, те, кто решили достичь Олимпа, продолжают стучать в наглухо закрытую дверь. Пусть не открывают, пусть главный редактор бракует материал и бросает его в мусорную корзину. Главное – продолжать сотрясать воздух. Авось и заметят, если в атмосфере, окружающей сих небожителей, возникнет весьма специфического свойства аромат. Пиши, деревенщина, пиши, фантазёр высокого порядка. Не за деньги, а для души. Тебе ещё кажется, что возможно преодолеть поставленную сызмальства высотную планку, поучаствовать на форуме в Липках, выступить для широкой аудитории, получить заветную корочку члена Союза? Брось грезить наяву! Такой большой, а в сказки веришь!
Хотя лишь вера провинциального автора и спасает. Не будь её, он бы уже непременно спился, стал обыкновенным быдлом, втоптал в грязь авторскую начинку свою и наполнил её мышлением закоренелого жителя глубочайшей русской глубинки.
– К чёрту литературу, к двум чертям заслуженного этого… как его… лауреата каких—то там премий и конкурсов типа Золотое поэтическое копыто. Учит он сюжетную линию правильно развивать, размер соблюдать, слог. Да наплевать! Образец классического горохового шута, дуб стоеросовый!
После очередного своего провала непрочитанный провинциал должен сказать подобным образом. Но он вместо того показывает лауреату кукиш, придумывает новую завязку, новую основу произведения, новый сюжетный ход и приступает к его воплощению. Зарезали, освистали, сняли с программок и постеры посрывали? Ничего страшного, завтра отыграемся, наверстаем сполна.
В счастливом прозябании захолустного провинциала есть весьма уязвимое место, Ахиллесова пята – нельзя жить вечной надеждой, всё замечательное, когда ни будь заканчивается. Что уж поделаешь, если ты не хватал звёзд с неба и не являешься участником того процесса, того взаимного столкновения интересов, стилей, жанров, который называется формированием современной литературы. Ты там – на задворках, в массовке, в пятом ряду. Улыбнись, помаши рукой. Издалека. И хватит, и того достаточно.
Вон их сколько: неопубликованных и непрочитанных. Таланты из талантов, замечательные самородки, те, у кого масса способностей, но которые не знают, куда и каким образом их приложить. Я не из их числа, я пишу о них только потому, что они мне гораздо ближе, чем страдающая от безделья богемная публика. Есть отличные поэты в Рязани и Твери, которые даже не догадываются, что они поэты; есть писатели из Ростова и Краснодара, которых выбила из состояния устойчивого равновесия издательская политика, хитрая и изворотливая. Множество, великое множество провинциалов.
Да, их изыскания и творческие находки на хрен никому не нужны, но ведь это далеко не главное. Всем нам есть чему у них поучиться. Упорству в достижении результата, умению высоко держать голову при любых обстоятельствах и неиссякаемому задору. Точка зрения жителя периферии – это вызов, брошенный в пустоту, в такое пространство, что поглощает свежие идеи и совершенно ничего не даёт взамен. А расстараться для его покорения ох как надо. Здесь мало просто засучить рукава и обрушиться на имеющую нужные рычаги управления личность. Стену необходимо лбом расшибать, считать, что там, за той преградой, которую ты ощупываешь и обстукиваешь со всех сторон, есть живые, мыслящие люди.
Поняв данную истину, провинциальный автор берётся за новую, свёрстанную с листа рукопись, затем, когда края сочинительства разбегаются в разные стороны и сие творение, заслуживающее непременного внимания Нобелевского комитета, трещит по швам и рассыпается, он неспешно закуривает. Дым вовсе не стремится кверху, нет, он стелется понизу противным душным облаком. Сделав очередную затяжку, провинциал возвращается к исходному девизу: к чёрту писательскую судьбу, к чёрту литературу!
Андрей Балабуха. «Отстраненная причастность или Маленький театр Павла Алексеева»
Весь мир – театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Уильям Шекспир. «Как вам это понравится»Странное дело! «Непричастные» – так по названию открывающей ее повести озаглавлена эта книга. Однако, перевернув последнюю страницу рукописи, я ощутил острую причастность. И авторскую, и свою. Вот только – к чему? Ощущение-то есть, зато разобраться в его сути… И все-таки попробую – шаг за шагом; так сказать, по буковкам.
Прежде всего, пожалуй, к литературе. И это далеко не столь самоочевидно, как может показаться на первый взгляд, ибо очень многие книги – особенно из числа увидевших свет в последнее время – к литературе ни малейшего отношения не имеют. Чего не скажешь про только что вами, милые дамы и милостивые господа, прочитанное: творения Алексеева к изящной словесности принадлежат, несомненно. Однако ведь и внутри оной существуют свои области… Так в какую же из них нам пришлось заглянуть?
А вот с этим намного сложнее.
Рэй Брэдбери однажды заметил, что стоит как следует поскрести любого фантаста, – и взгляду явится моралист, в чьем сочинении без труда прочитываются аллегория или притча. Подобно любой максиме, утверждение это невсеобъемлюще, но справедливо. Однако применимо ли оно к Алексееву? С одной стороны, атрибуты фантастики налицо: тут вам и космические корабли, и всяческие иные измерения, и альтернативности судьбы – хоть отдельно взятой людской, хоть цивилизационной, хоть всего человечества… А с другой – ну какая же это к ляду фантастика? Так, театральная маска, под которой самая что ни есть реалистика. Пусть даже весьма и весьма странная.
Стоп! Вот оно, слово – выходит, недаром я с него подсознательно начал. И (спасибо предложившему этот термин еще в год начала Первой мировой войны славному литературоведу Виктору Борисовичу Шкловскому!) становится понятно: мы имеем дело с отстранённой прозой. Так он назвал эффект нарушения автоматизма восприятия за счет нового, «странного» взгляда на знакомые явления с целью «дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание». Причем, сдается мне, в слове «видение» тут справедливы оба ударения.
