Конь, хоть и понежился бы в стойле, но скачет, если нужно всаднику. А всадник, чтобы не загнать коня, не должен требовать от него больше, чем тот способен дать. Более того, хороший хозяин коня кормит, холит и лелеет. Вот и язык откровенно и страшно мстит людям, когда они плохо о нём заботятся, когда они его насилуют.
Языку чужда нормализация, нацеленная на абсолютный прогресс (приноровление языка к человеческим прихотям – желаниям и потребностям общества). Относительный прогресс, совершенство «вещи в себе», достигается прогрессивно-регрессивным согласованием всех составляющих подсистем, уровней или ярусов. Целью нормализации, искомой нормой будет их гладкое взаимодействие в иерархическом устройстве согласно внутренним (видимо, имманентно заданным) законам.
Во всех языках есть универсальные устремления к регулярности, упорядочению, упрощению, обогащению, выталкиванию исключений (термин Е.Д. Поливанова), эстетике, звучности, выразительности, экономности. Однако материальные воплощения этих устремлений поразительно неодинаковы. Причины этого малопостижимы, исторически изменчивы, прямо с внешней средой не связаны. История и нынешняя жизнь носителей языка сокровенно, вне их сознания ускоряют или тормозят действие законов, присущих каждой подсистеме языка, и законов взаимозависимости и взаимодействия всех его уровней.
В.В. Виноградов описывал различия подсистем (уровней) языка, механизмов развития каждой из них в свойственном его времени широком и экспрессионистском понимании термина «норма». Он писал, что нормы имеют разную «крепость и интенсивность», «степень обязательности и широты действия» в морфологии и фонетике, с одной стороны, в словаре и отчасти в синтаксисе – с другой (Виноградов В.В. Изучение русского литературного языка за последнее десятилетие в СССР. М., 1955. С. 57–58; также в сб.: Языковая норма. Типология нормализационных процессов. М., 1966).
В беседах он раздумчиво замечал, что в стилистике нормы заменяются ориентацией на образцы и – не без усмешки – что в орфографии и пунктуации, если считать их частью языка, нормы утверждаются чиновниками, которым не дано понять, что язык развивается по своим законам, не подверженным юриспруденции. Это мудрое и остроумное обобщение результатов нормализационных процессов не раскрывает всё же их истинного существа.
Системная целостность любого языка обязана прежде всего способу сочетания, согласования, подчинения слов, установления связей между ними. Основную роль здесь играют исчислимые по составу, устойчивые во времени, малопроницаемые, закрытые подсистемы фонетики и грамматики, именно на них строятся исследования и нормативные описания, как, например, работы К.С. Горбачевича и Л.К. Граудиной, лучшие из существующих. Грамматика дисциплинирует все подсистемы, прежде всего лексику, которая иной раз способна и навязывать свою волю, поставляя слова, трудные для освоения флексией и звучанием.
Самобытная морфология, системообразующая роль которой наиболее очевидна и наглядна, служит банальным признаком языка в простодушном восприятии профана, но кладётся наукой в основу классификации языков. Русский язык для иностранца – это такой, где много окончаний и нет артикля, да и сами русские считают свой язык трудным, потому часто сомневаются в написании изменяемых слов. Лингвисты же отнесут его к флективным, потому что он с древнейших времён упорно хранит флексию, то есть объединяет слова, спрягая и склоняя их.
Главная системообразующая подсистема языка – неизменно устойчивая морфология всё же меняется, как и всё на свете, но механизм развития в ней крайне замедлен и осуществляется через стадию ошибки. Счёт нормализационных игр тут чаще в пользу языка, так как он остерегается сдвигов в системообразующей основе. Эти связи грозят нарушить неприкосновенные правила сотрудничества всех уровней иерархии, да и социум равнодушен к формально-материальной стороне и, скорее, за её сохранность, коль скоро речь не идёт об удовлетворении его нужд.
В замкнутой фонетике, а отчасти в синтаксисе развитие также заторможено по их природе и приостановлено письменной фиксацией, оберегающей правильную неизменность литературно образованного языка. Развитие в них также идёт через стадию ошибки: воспринимаясь как неграмотность, новшество наталкивается на упорное сопротивление, на длительное противодействие школы и образованного общества.
Вспоминаются мудрые заветы С.И. Ожегова: 1) ошибка может быть и распространённой, и 2) с ошибкой имеет смысл бороться до тех пор, пока с ней имеет смысл бороться. С новшествами, возникающими через ошибку, просвещённое общество борется, правда, в разные эпохи с разной мерой решительности. Ныне, когда многими не соблюдаются куда более важные правила, снисходительность к нарушениям языковых норм лишь естественна, хотя как раз она возбуждает ревность консерваторов.
Лишь попав в русло стремления как-то обновлять, перестраивать, регулировать, упрощать систему, отход от привычного имеет успех, упрямо увеличивает свою массовую устойчивость, постепенно превращаясь в терпимый сосуществующий вариант «грамотной» формы.
Так, на обозримом отрезке времени брезгать, брезгаю, брезгаешь уступили место брезговать, брезгую, брезгуешь. Весьма индивидуально складывается отнесённость к роду слов канистр/канистра, клавиш/клавиша, рельс/рельса, строп/стропа, шпрот/шпрота, фильм/фильма (у В.В. Набокова в «Лике»: «…получивши наибольшую известность благодаря фильме, в которой он отлично провёл эпизодическую роль заики»). Ср. также: зал/зала/зало. Общая закономерность здесь: мужская форма строже, старее и традиционнее, женская скорее профессиональная (аналогично месту ударения в пЕтля/петлЯ, см. картинку 7.6). Медики старшего поколения стоят за аневризм, метастаз, молодёжь – за аневризма, метастаза.
По сомнительной любви русской акцентуации к ударению в начале или в центре многосложных слов (картинка 7.6), биометри́я, бижутери́я, гастрономи́я, индустри́я превратились в биоме́трию, бижуте́рию, гастроно́мию, инду́стрию.
Городы, домы, хлебы (ещё для Н.М. Карамзина норма) вытесняются (вероятно, под влиянием слов среднего рода) формами с ударным а на конце: города́, дома́, хлеба́ (картинка 7.3). Процесс смены начинается с ошибки, идёт с длительными колебаниями. Старый вариант задерживается, если ему приписывается особый смысл: мы говорим в Средние века́, но помним и старую форму в выражении в кои-то веки́.
Торжество ошибки неизбежно влечёт за собой скачок в нормализации. Укрепляясь как вариант, бывшая ошибка начинает бороться с ранее принятым, которое само становится нежелательным, архаичным вариантом или забывается. В отличие от лексики, видящей в параллелях обогащение, стремящаяся к чёткости в своих пределах морфология плохо терпит даже убедительную дифференциацию параллелей, что, конечно, не оправдывает пренебрежения теми, которые сложились, а теперь перестают различаться.
Скачкообразный путь норма -> явная ошибка -> распространённая (всё более терпимая) ошибка -> равноправная вариативность -> смена нормы нарушают лишь случаи стилистико-смысловой дифференциации: учителя – «работники школы» и учители – «вожди, идеологи».
В целом же морфология не знает радикальных сдвигов; вариативность форм, тем более их смена кажутся неоправданными, нежелательными, нарушающими непоколебимость исчисляемых наборов единиц и правил. В консервативно флективной русской грамматике вызывает беспокойство единственно рост признаков аналитизма – несклоняемость иноязычных слов, образование сложносокращённых слов, противоречия в склонении количественных числительных.
Материально-звуковая база языка – фонетика – тоже не приспосабливается к условиям и содержанию общения и нормализуется самостийно и незаметно. В литературно образованном языке ошибочно оканье и иные диалектные особенности произношения, «гх-еканье», сохраняющееся у украинцев и не чуждое нашей фонетике в словах Господи, Бог (церковная норма не г и не х, и не к).
Впрочем, фонетисты, изучающие при помощи современной аппаратуры комбинаторику звуков и роль просодии, предсказывают вероятные сдвиги в качестве и глубине редукции безударных гласных. Появилась и вызывает неприятие также противоречащая традиционным русским интонационным конструкциям склонность подражать американцам.
