Где-то вдали послышался протяжный гудок… Из-за перелеска с шумом и грохотом вырвался товарный состав. Он стремительно приближался к будке. Словно огромное трехглазое чудище, сердито пыхтел паровоз, выбрасывая из стальных ноздрей клубы пара.
На открытых платформах мелькали неясные силуэты орудий, счетверенных зенитных пулеметов, полевых кухонь, смутно виднелись часовые…
Под самой крышей одной из теплушек мерно покачивалась «летучая мышь», освещая нары, лежащих и сидящих на них людей неярким желтоватым светом.
Посредине вагона жарко топилась железная печка. Возле нее на перевернутом ведре сидел Голубь и, склонив голову к баяну, тихо играл. Бойцы не спали. Музыка наводила их на раздумья о войне, о доме, родных, близких…
Когда вагон сильно качнуло, желтоватый сноп света метнулся в сторону и на секунду выхватил из полумрака человека с мужественным скуластым лицом и густыми черными бровями. Это был капитан Кожин. Он лежал на топчане у наглухо закрытой двери и думал о Москве, к которой почти вплотную подступили фашисты…
Еще недавно он был уверен, что Киев — последний город, которым сумели овладеть фашисты, что восточнее этого города гитлеровцы будут наконец остановлены, а потом Красная Армия сама перейдет в наступление и погонит их на запад. Но этого не случилось. Положение на фронтах все больше и больше осложнялось. И вот тогда, потеряв всякое терпение, он явился к командиру полка и подал рапорт с просьбой отпустить его в действующую армию. Ему не было известно, что дивизия вот-вот погрузится в эшелоны и двинется на фронт.
Это была та самая капля, которая переполнила чашу терпения командира полка. Нахмурившись, он несколько секунд повертел в руках рапорт Кожина и, не читая, стал рвать его на мелкие части.
— Но, товарищ подполковник!.. — попробовал возразить Кожин.
— Сгинь с моих глаз, нечистая сила! — закричал Семен Петрович и двинулся на Александра. — Сгинь! Щоб я тебя, чубатого дьявола, не видел тут больше!..
Вскоре после этого был получен приказ об отправке на фронт. Дивизия срочно погрузилась в эшелоны и двинулась на запад, к Москве. Судя по тому, как их торопили, дела на подступах к столице были невеселыми.
… А поезд, все так же постукивая стальными колесами на стыках рельсов, мчался вперед, спешил к Москве. Все так же задумчивы были бойцы. Так же тихо играл баян.
— Давай споем лучше, Голубь, — предложил баянисту Иван Озеров.
Как только он поднялся на ноги, в вагоне стало тесно. Головой он доставал чуть ли не до самого потолка, а широкими плечами закрыл весь проход между нарами.
Голубь через плечо посмотрел в сторону командира батальона.
— Да не спит товарищ капитан, чего ты оглядываешься? — успокоил баяниста Чайка.
— Пой, Валерий, я не сплю… — сказал Кожин.
Голубь снова склонился над баяном, тонкими пальцами пробежал по клавишам и красивым, грудным голосом начал:
Каховка, Каховка, родная винтовка,Горячая пуля, лети…
Видно, Голубь очень любил музыку. Когда он играл и пел, он весь сразу как-то преображался. Лицо делалось вдохновенным, большие карие глаза горели каким-то внутренним огнем, и, казалось, ничто не интересовало его в эту минуту, кроме музыки, кроме той песни, которую он пел.
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —Этапы большого пути…
Бойцы прислушивались к песне, поднимались, устраивались поудобнее, а некоторые подсаживались ближе к Валерию и начинали подпевать.
Кожину сегодня не хотелось петь. Но он был благодарен пулеметчикам Чайке и Озерову, этим двум неразлучным друзьям, за их попытку отвлечь людей от невеселых дум…
Александр поднялся с топчана, подошел к противоположной двери вагона, откатил ее в сторону, опершись руками о перекладину, стал всматриваться в темноту. Когда глаза его немного привыкли к мраку, он начал различать проносящиеся мимо дачи. Сиротливо прижимаясь друг к другу, они выглядели сейчас какими-то заброшенными и никому не нужными. Наконец впереди Кожин увидел темные очертания зданий большого города. Москва…
Кожину и раньше много раз приходилось ночью подъезжать к столице, и всякий раз перед его глазами открывалась величественная картина: Москва была огромная, сверкающая, залитая электрическим светом.
Но это было давно. А сейчас взору Кожина открывалось совсем иное. В вышине над черными, словно пережившими невиданный пожар, силуэтами зданий покачивались большие, бесформенные предметы. Это были аэростаты воздушного заграждения.
Вдруг за западной окраиной города вспыхнул луч прожектора и, словно гигантский клинок, рассек небо пополам. За первым лучом появился второй, третий, они расходились и скрещивались в вышине. Басовито заговорили зенитные орудия, и в ночное небо устремились светлые пунктирные линии трассирующих пуль и снарядов. В тот же миг где-то на окраине Москвы раздались мощные взрывы.
— Немцы бомбят Москву, — тихо прошептал Голубь. Он стоял рядом с командиром и тоже смотрел в небо.
— Вот тебе и бронепоезд на запасном пути, — тяжело выдохнул Озеров.
— Ах, шакал проклятый!.. Ты смотри, что делает! — сказал и словно кувалдой ударил по перекладине жилистым кулаком командир полковой батареи Асланов.
От возмущения Вартан не мог стоять на месте. Размахивая руками, посылал свои проклятия Гитлеру и всем его предкам до девятого колена. Кожин молчал. Вцепившись руками в перекладину, он смотрел в московское небо. Глядел на тот город, куда четырнадцать лет назад босоногим, чумазым парнишкой приехал, чтобы выполнить наказ матери — учиться. В Москве он нашел новых родителей, в ней встретил свою первую любовь… И этот город сейчас бомбит враг!..
Прямые бледно-голубые лучи мощных прожекторов, рыскавшие в ночном небе, поймали наконец в свои слепящие объятия вражеский бомбардировщик. Тот скользнул в сторону… Но это не помогло. Лучи прожекторов цепко держали его в своих щупальцах.
Вокруг самолета вспыхивали десятки огненных разрывов. Наконец бомбардировщик задымил, как-то неестественно клюнул носом и пошел вниз, к земле.
У воинов, сгрудившихся у двери, вырвался вздох облегчения.
2
Вчера генерала Громова принял начальник Генерального штаба. Не успел Павел Васильевич войти в кабинет маршала, как тот, поздоровавшись и пригласив к столу, протянул ему донесение командующего Резервным фронтом.
— Читайте.
— «Положение на левом фланге Резервного фронта создалось чрезвычайно серьезное… — читал Павел Васильевич. — Образовавшийся прорыв вдоль Московского шоссе закрыть нечем…»
Громов с тревогой посмотрел на маршала.
— Наш фронт прорван?..
— Да, голубчик, прорван… — ответил начальник Генерального штаба и, подойдя к карте, стал рассказывать о том крайне тяжелом положении, которое создалось на дальних подступах к столице.
Оказалось, что в начале октября вторая, третья, четвертая танковые группы и полевые армии противника при мощной поддержке авиации почти одновременно нанесли удары по войскам Брянского, Западного и Резервного фронтов, прорвали нашу оборону, окружили часть советских войск в районе Вязьмы и развивают наступление на Гжатск — Березовск — Москву. Одновременно гитлеровцы наступали на столицу и с других направлений.
— Беда наша в том, голубчик, — продолжал маршал, — что между Вязьмой и Березовском у нас нет мощных оборонительных рубежей и войск, способных задержать наступление врага. Вот почему на березовский рубеж обороны мы в самом срочном порядке и стягиваем сейчас стрелковые, артиллерийские и танковые части. Они и составят костяк вашей армии.
— Ясно, товарищ маршал…
— Теперь вся надежда на вас. На этом направлении, кроме вашей армии, нет других войск. Вы должны, опираясь на Березовский укрепленный район, разгромить передовые части противника или хотя бы задержать их на несколько дней. Нам нужно выиграть время для того, чтобы подтянуть к фронту наши резервы, — сказал маршал.
* * *
Прибыв вчера утром в Березовск и ознакомившись с обстановкой на месте, Громов убедился в чрезвычайной сложности положения, которое создалось на этом участке фронта.
Гитлеровцы быстро приближались к городу. Надо было срочно преградить им путь, организовать прочную оборону, а войск было мало. Пока что в его распоряжение поступили запасной стрелковый полк, две танковые бригады, с боями отошедшие от Вязьмы, мотоциклетный полк и выгружающаяся на станции Березовск Дальневосточная дивизия. Правда, на следующий день должны были подойти еще две танковые бригады. Но успеют ли они к назначенному времени? Все остальные соединения, выделенные в его распоряжение, ожидались только через пять — семь дней.
