Но может, она не так поняла написанное? Может, в письме содержится совсем не тот смысл? Чтобы окончательно разобраться в своих сомнениях, она дрожащими руками перевернула листок и стала перечитывать послание Асланова.
Нет, ошибки не было. Кожин до сих пор помнит о ней и любит ее.
Когда Надежда Васильевна вернулась назад и увидела Наташу, от сердца у нее сразу отлегло. Дочь была одухотворенной, счастливой. Лицо ее светилось радостью, а по губам блуждала еле сдерживаемая улыбка.
Подойдя к матери, Наташа заглянула ей в глаза, потом порывисто обняла и принялась целовать. Она поняла, как права была мать, когда год назад говорила о верности Кожина, о его прекрасном сердце, о его способности любить по-настоящему. Она была благодарна ей за те слова, за то, что поняла Сашу.
— Пусти, Наташка! Да пусти же, сумасшедшая! Люди смотрят.
— Ну и пусть смотрят. Хочешь, я сама им скажу обо всем?
— Да что с тобой? Что ты можешь сказать людям?
— Мама, он любит! Понимаешь, любит!.. Этот Асланов… Этот милый человек так и пишет. Саша даже в госпитале, даже в бреду упоминал мое имя! — в радостном возбуждении выпалила она.
5
Наташа еще разговаривала с матерью, когда к ним подбежал Олег. Он со своей мамой работал здесь же, на строительстве оборонительных рубежей.
— Наташа! Надежда Васильевна! Бросайте работу! — прерывающимся голосом крикнул мальчик.
— Почему? — удивилась Наташа.
— Не знаю. Говорят, на фронте что-то случилось… Местному населению приказано расходиться по домам.
— Как же так? Ведь мы работу не закончили? — недоумевала Надежда Васильевна.
— Без нас закончат. Бросайте!
— Как это без нас?! — крикнула девушка.
Тревожно переговариваясь, люди стали собираться на опушке леса.
К ним подбежал растерянный, запыхавшийся Полынин. Чуть отдышавшись, он с болью произнес:
— Товарищи! Немцы фронт прорвали…
— Где немцы?!
— Откуда?
— Неправда это! — зашумели люди.
— Правда. Они уже совсем близко…
Митрич пробился сквозь толпу и, остановившись напротив Полынина, зло сказал:
— Ведь опять врешь, Полынин!
— Зачем мне врать? Я… Мне шофер один сказал. Он сам, своими глазами видел их. Их танки ворвались в Гжатск.
— Значит, это не ты, а он видел? — наседал на него Митрич.
— Да врет он все! — крикнула пожилая женщина в сером платке.
— Залил глаза, вот и мелет несуразное! — возмущенно кричали люди.
В это время к собравшимся на опушке строителям быстро подошли батальонный комиссар Воронов и Степан Данилович Пастухов. Их отряд прибыл сюда вчера вечером. По приказу командующего ополченцы были приданы полку Потапенко, а Воронов назначен комиссаром вместо убитого осколком бомбы старшего батальонного комиссара Прокофьева. Командиром отряда остался Пастухов.
Заметив военных, встревоженные люди бросились к ним, стали спрашивать:
— Как же это, а?
— Неужели правда, что наш фронт прорвали? Воронов не знал, как сказать людям о том тяжелом положении, которое сложилось на фронте.
— Да, товарищи! Дела на фронте резко ухудшились… — сказал он и сделал небольшую паузу, чтобы немного успокоиться. Он не хотел, чтобы его волнение передалось другим. Люди молча ждали, когда снова заговорит этот седой военный с лицом человека, уставшего от забот и бессонных ночей. — Но… но это, — продолжал Воронов, — не значит, что мы должны впадать в уныние, опускать руки. Советское правительство, командование Красной Армии делают все, чтобы ликвидировать опасность…
Неожиданно из задних рядов раздался голос Полынина:
— А верно говорят, что наши Москву хотят сдать немцам?
Все повернулись и с удивлением посмотрели на него.
— Москву?
— Как Москву?
— Господи, что же это он говорит? — переводя растерянный взгляд с Полынина на Воронова, спросила Надежда Васильевна.
— Нет, что хотите делайте со мной, а я все равно прикончу этого человека нынче, — сказал Митрич и, схватив с земли лопату, бросился на Полынина. Но ударить ему так и не пришлось. Его схватили за руки, оттащили назад.
— Да ты знаешь, кто ты есть после этих слов?! — продолжал бушевать Митрич. — Ты… провокатор! Вот кто ты такой!
— Но позвольте… — возмутился Полынин.
— Не позволим!.. — оборвал его Воронов.
Воронов не понимал, как этот человек мог произнести такие слова. Да, наша армия отступает пока. Но ведь она отступает с боями… Все было за эти тяжелые месяцы войны, обо всем приходилось думать, но ни у кого никогда не возникало мысли, что Москва может быть сдана врагу.
— Мы знаем, что в последние дни вражеские агенты распространяют слухи, будто бы наше правительство, наша армия готовятся сдать Москву. Это гнусная клевета, товарищи!..
Полынин стал проталкиваться вперед.
— Нет, позвольте. Что ж, по-вашему, и я агент? И я провокатор, да?!
— Не думаю. Иначе бы мы с вами не так разговаривали. Вы услышали где-то голос провокатора или просто паникера и, вместо того чтобы пресечь на месте эти слухи, сами стали распространять их. Вы еще не видели немцев, а уже растерялись, струсили.
— Кто? Я струсил? Да я… я на финской воевал!.. Артиллеристом был, а вы!..
— А если воевали, так не хнычьте. Становитесь к орудию и бейте врага.
— И встану! Хоть сейчас встану, только…
По толпе прошел вздох облегчения. Люди были довольны, что Воронов правильно оценил положение. Один Митрич по-прежнему хмурился.
— А теперь отправляйтесь по домам, товарищи, — сказал Воронов. — Вам нельзя здесь больше оставаться. Спасибо за помощь.
В толпе зашумели, заспорили. Видно было, что решение Воронова отправить людей по домам большинству пришлось не по душе.
— Нет, ты погоди, товарищ хороший! Как же это так «отправляйтесь»? Куда я должен отправляться? — наступал на него Митрич. — Это вот такие, — он указал на Полынина, — пускай отправляются, а мы… нам прикажи выдать винтовки. Не можем мы дома сидеть, раз такое дело. Вот так… Так? Так я сказал? — оглядел толпу Митрич.
— Так, все так, папаша. Только годы у вас уже не те, чтобы с винтовкой… Вы свое отвоевали, — сказал Воронов.
— А ты мои годы не считай. На это у меня старуха есть. У нее точная бухгалтерия. Ты лучше винтовки нам выдай да определи куда следует.
— Правильно, Митрич!
— И опять же несправедливость. Почему Данилычу дадена винтовка, а нам нет? А ведь я с ним, со Степаном Пастуховым, вместе воевал в гражданскую. Вот как, значит…
Воронов многозначительно переглянулся со Степаном Даниловичем. Тот подошел ближе и, улыбаясь в седые усы, сказал:
— Ты лучше возьми его в полк, Иван Антонович, иначе он покою тебе не даст.
6
Всю ночь и весь следующий день бойцы Дальневосточной дивизии Полозова трудились почти без отдыха. Артиллеристы выдвигали орудия на прямую наводку, вдоль дорог устанавливали танки, доставленные из Кубаревки. Пехотинцы минировали подступы к переднему краю, углубляли окопы, пристреливали пулеметы, налаживали связь.
Возле большого, кряжистого дуба работал Иван Озеров. Он был гол до пояса. Казалось, его молодое, мускулистое тело не чувствовало пронизывающего осеннего холода. Иван действовал увесистой киркой. Широко размахнувшись, Озеров чуть не по самую рукоятку вонзал кирку в землю, выворотив здоровенный пласт, снова вздымал над головой кирку и с громким, сердитым гиканьем всаживал ее в неподатливую землю.
Озеров родился в сибирской тайге, в семье потомственного охотника. Рос он как-то незаметно и тихо, не то что другие. «Нет, не будет из него охотника. Не та хватка», — говорили соседи. А он тем временем рос и наливался силой.
Когда Ивану перевалило за пятнадцать, отец заболел и слег в постель. Скучно стало парню в селе. Раньше они с отцом неделями пропадали в тайге, а тут — школа да дом. Вот и все занятия. Он стал просить отца, чтобы тот отпустил его одного на охоту. А старик — ни в какую! «Не дорос еще, — отрезал он. — Мало ли что может случиться!»
Тогда Иван решил самовольно уйти в лес. Встал утром рано, взял ружье, заткнул топор за пояс, надел лыжи и… только его и видели. Ушел и целых двое суток пропадал в тайге. Вернулся на третий день. Мать как посмотрела на него, так и ахнула. Одежда на нем висела лохмотьями, вся правая щека ободрана, а на плечах котомка с мясом и шкура медведя.
Как только Иван сбросил с плеч шкуру, его тут же обступили охотники.
— Каким же манером ты подвалил его, паря? — с удивлением спросил один из соседей.
— Подранил из ружья, а потом…
— Что потом?
— Он меня, леший, чуть было не задрал. Хорошо еще, что топор был под руками. Пришлось обухом добить.
— Ну и ну!.. Сколько живу на свете, а такого не видал. Ведь на такую страхолюдину не каждый мужик пойти решится, а ты такой шпингалет — и не струсил!..
