Глава 13. Эм
Макс нашёл меня в подсобке. Какая злая ирония: позавчера тут рыдала Алёна, сегодня — я. Хотя я ведь не рыдала, я умею держать себя в руках. А с этой работой научилась не просто скрывать чувства, но и не позволять себе чувствовать. Научилась отстраняться, абстрагироваться от всего и просто ни на что не реагировать. А иначе как подходить с улыбкой, когда тебя подзывают щелчком пальцев? Как сдержаться и не ударить подносом наглого гостя, распустившего руки, или не нагрубить в ответ отвесившему сальную шутку?
Я просто не подпускаю к себе чувства, и тогда возникает ощущение, что всё это не проникает в меня. Словно на мне надета броня, о которую и камни, и комья грязи лишь бьются и отскакивают прочь. А я остаюсь целой, чистой, невредимой. Иллюзия, конечно, но это всегда помогало.
Только нет у меня больше этой брони, она рассыпалась, разлетелась на осколки, как только я увидела его. Да какая там броня, когда с меня с живой как будто кожу содрали и все нервы наголо. Как я вообще выстояла сегодня, сама не понимаю. Наверное, на одном адреналине. От стыда на месте умереть хотелось. И зачем он так на меня смотрел? Нет, они все смотрели, а мне так и хотелось съёжиться. Но вот его взгляд… он прямо прожигал насквозь. Это было так больно. И так унизительно. Лучше бы он совсем на меня не смотрел! Лучше бы забыл, не узнал, чем вот так… А как он взглянул перед тем, как уйти… он же как будто сердце у меня вырвал. Спасибо Максу, сообразил — увёл меня сразу, усадил в подсобке, иначе… даже не знаю, что было бы.
И сколько тут просидела — тоже не знаю. Кто-то постоянно входил-выходил, что-то спрашивал. Запомнился мне только су-шеф, он вдруг проявил человечность: сунул мне какую-то таблетку, сказал, успокоительное, заставил выпить. Хотя я ведь не плакала. Я никогда не плачу на людях. Правда, меня колотило так, что руки ходуном ходили, и слёзы лились сами собой, против воли.
— Ты как? — спросил Макс.
Как будто по мне не видно. Хотя я уже мало-мальски взяла себя в руки.
— Мне пришлось за нас обоих сегодня отдуваться, — беззлобно проворчал Макс. — Чаевых, кстати, никаких они не… — он замолк на полуслове, затем осторожно поинтересовался: — А он кто тебе?
— Никто, — выдавила я.
— Ну уж! То-то он сидел, как кол проглотил и глаз с тебя не спускал.
Макса так и распирало любопытство, но тут из кухни раздались вопли Харлова. Звал меня.
«Наверное, уволит», — вяло подумалось мне. И плевать. Мне самой тут теперь оставаться не хочется.
Макс подал руку, помог подняться с ящиков. Только мы вошли на кухню, и Харлов, злой как чёрт, с лёту накинулся на меня:
— Ты, — он ткнул в меня пальцем, — живо ко мне!
Я на своих ватных ногах едва за ним поспевала, пока он вихрем нёсся в кабинет управляющего. А там уж он спустил на меня всех собак:
— Да ты знаешь, что это был за человек?! У него с руки и менты, и власти кормятся. Он что угодно может сделать. Например, в два счёта закрыть мой ресторан и пустить меня по миру. Про тебя вообще молчу. Ты совсем дура? Я же просил — обслужить по высшему разряду, а ты что там устроила? Ты специально всё испоганила за то, что я тебя попросил поменять смены? Или ты действительно такая дура? Такая никчёмная, безрукая, бестолковая дура? Так вот что я тебе скажу, дорогая: чтобы хоть как-то сгладить ужасное впечатление, которое ты произвела на них своим безобразным обслуживанием, и не навлечь на нас неприятности, я не взял с них ни копейки. Да, пришлось объявить, что ужин был за счёт заведения. А знаешь, на сколько они там поужинали? Без малого на полторы тысячи долларов. Можешь у Макса уточнить счёт. Потому что эти расходы будешь покрывать ты, из своего кармана, поняла? Твоя вина — тебе и расплачиваться. Ясно? Не слышу!
— Ясно, Пётр Аркадьевич, — пролепетала я.
Я слушала вопли Харлова, но не слышала. Господи, какая всё это ерунда. Какая это мелочь по сравнению с тем, что сегодня произошло. Меня внутри так и разрывало, хоть вой. В тугой ком переплелись и жгучий стыд, и нестерпимая тоска, и боль, и горечь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он видел меня… такой. Как же унизительно было обслуживать их, его, её… Это «её» ранило острее всего. Он женится. Женится… Эта мысль стучала в висках, отравляя каждый вздох.
Я сама не понимала, почему так больно? Ведь мы не вместе, мы так давно не виделись. И это вполне логично, что за столько лет он кого-то нашёл. И я ни на что никогда не рассчитывала, честно. Не ждала его, не надеялась. Даже наоборот — всячески прогоняла любые воспоминания о нём. А вот увидела его, узнала, что он женится, и как будто весь мир полетел в бездну.
Как хотелось бы всё забыть, просто выкинуть из головы сегодняшний вечер, как будто его и не было. Но такое не забудешь. И каждый раз, наверное, я буду содрогаться, вспоминая.
Поэтому Харлов, этот жалкий Петрушка, для меня сейчас всё равно что какая-нибудь муха надоедливая.
Да что там Харлов с этим счётом, когда для меня в одночасье всё, что казалось жизненно важным — экзамен, Каплунов, институт, работа, свадьба матери, — стало мелким и незначительным. А что хуже всего — я пока не понимала, как дальше с этим жить, но точно знала, что всё изменилось, даже нет, не изменилось, а рухнуло… И если сейчас, на людях, ещё получалось кое-как держаться, то скоро я вернусь домой, в свою пустую, убогую клетушку на краю города, и весь этот кошмар навалится на меня всей мощью. И вот тогда… мне страшно даже представить, что будет тогда. А впереди ещё и выходные…
Глава 14
— Может, выпить хочешь? — спросила Ника. — Эдик! Выпить, говорю, не хочешь?
Шаламов качнул головой. Они смотрели по видео «Дракулу Брэма Стокера», только вряд ли он уловил хотя бы сотую часть фильма. Кадры мелькали перед глазами пёстрой лентой, но в голове ничего не задерживалось. В голове у него шло своё «кино».
Вероника щёлкнула пультом, экран телевизора погас.
— Не хочешь поговорить о том, что сегодня произошло?
Он посмотрел на неё, но тут же отвёл взгляд. Наверное, лучше бы она обижалась, изводила его упрёками да даже устроила скандал, чем вот эта мягкая, всепонимающая доброта. Так чувство вины душило его ещё сильнее.
— Давай потом? — вымолвил он. — Я спать.
— Да, я тоже устала.
Глупо было, конечно, надеяться уснуть. Ночью, когда комната погрузилась в темноту и тишину, когда Вероника перестала отвлекать его пусть ненавязчивыми, но всё же разговорами, ему сделалось совсем невмоготу. Казалось ведь, что всё уже прошло, что… нет, не забылось, забыть такое он не мог. Просто получалось не думать про неё неделями. Так что ж теперь? Что с ним творится? Стоило увидеть Эм, и эта дурная, чёрная тоска взвыла в нём с новой силой, разъедая нутро. Как будто и не бывало четырёх минувших лет.
Вероника пристроилась к нему на плечо, тихонько посапывая, а ему казалось, что грудь придавило каменной глыбой. Он осторожно высвободился.
Наверное, если бы он встретил Эм при других обстоятельствах, то, может, у него так бы не вышибло почву из-под ног. А тут — она какого-то чёрта официантка, а он — вообще с другой. Как же нехорошо, аж тошно. Ещё этот чёртов Гайдамак… Ведь ясно, что он намеренно её шпынял. Назло Шаламову, старый козёл. Эм… Бедная… Он-то всё это не вытерпел, а каково было ей?
И почему же ему так плохо сейчас? Это ведь не любовь? Любовь — это счастье, спокойная радость, забота друг о друге, так ведь говорят. А здесь — сплошная боль острая, жгучая, удушающая. Какая-то болезнь, изощрённая пытка, одержимость, безумие. Или это так ему плохо потому, что они не вместе?
Шаламов встал с постели, тихо прошёл на кухню. Может, и правда выпить? Он достал из холодильника бутылку водки. Отвинтил крышку и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Горло опалило так, что закашлялся. На глазах выступили слёзы.
Не помогло. Ничего и не поможет. Только если ещё четыре года не видеть её. Но как сейчас-то унять эту боль? Как опять загнать тоску туда, откуда она выползла?
