И как смотреть в глаза Веронике? Она-то ни в чём не виновата и не должна страдать. Ведь она его любит, да так, что готова стерпеть многое. А вот Эм… были ли у неё вообще к нему какие-то чувства — большой вопрос.
И всё же, почему она оказалась в том ресторане, а ни в какой ни в Германии? В любом случае, это какой-то абсурд — она и официантка!
— Почему ты в темноте сидишь?
Шаламов от неожиданности вздрогнул. Увлёкшись мыслями, он и не услышал, как подошла Вероника.
— Да так, просто.
— И всё же? Ты давно тут сидишь, часа два, не меньше. В полной темноте. Эдик, я вижу — тебе… с тобой что-то происходит. Ты можешь мне довериться. Правда. Ты же меня знаешь…
— Нормально всё, не переживай, — вздохнул Шаламов. Как рассказать Нике, что у него дыхание перехватывает, когда он думает об Эм? Что сердце сжимается и в груди становится невыносимо больно, когда вспоминает её? Что за неё он был готов на всё? И что с Никой ничего подобного, даже отдалённо, не было и не будет.
— Было нормально. До «Касабланки», — мягко настаивала она.
Он молчал.
— А почему та девушка назвала тебя Эш?
— Меня все в школе так называли.
— Но у тебя ведь с ней что-то было?
Да, правду рассказать он Нике не смел, потому что не хотел ранить. Но и врать тоже не мог.
— Было, — произнёс он.
Хорошо, что она не включила свет и не видит его лицо. Хотя и дрогнувший голос выдал его волнение.
— Что-то серьёзное? — спустя минуту спросила она.
— Не знаю. Мы… всего дважды… встречались. В смысле, свидания у нас было всего два. И всё. Потом я перевёлся в другую школу, а она уехала.
— Но она ведь для тебя что-то значила?
Шаламов чувствовал, как замерла она, задав этот вопрос. Он долго собирался с мыслями, потом произнёс:
— Значила… Но сейчас я просто не ожидал её увидеть.
— Я понимаю, — грустно сказала Вероника. — Может, пойдём всё-таки спать?
— Ты иди, я позже.
* * *
Вероника спорить, убеждать, уговаривать не стала. Уж что-что, а интуиция у неё работала отменно. Она всегда знала точно — когда можно надавить, когда — не стоит. Сейчас — не стоило. Сейчас даже опасно. Она видела, что он, ещё вчера свой, почти приручённый, вдруг выпорхнул из её сетей, образно, конечно. Но нет, не улетел пока, но на грани. Что-то ещё держит его здесь, но что-то тянет туда. К этой неизвестной девушке из прошлого. Хотелось бы надеяться, что держит его хотя бы привязанность, а не просто чувство долга или вины.
— Ты любил её? — спросила Вероника, оглянувшись на пороге.
— Что? — не сразу отозвался он.
— Ты её любил? — повторила она, а у самой внутри всё сжалось, как перед прыжком в пустоту.
— Любил — не любил, какая кому разница? — вдруг зло выпалил он. — Иди, спи.
С тяжёлым сердцем она вернулась в спальню.
Ужасный вечер! Наихудший. А ведь сегодня всё так чудесно начиналось. И потом вдруг свалилась им на голову эта проклятая Эмилия… Её имя Вероника прочла на бейджике. Какое же невероятное невезение, что из всей толпы официантов именно она их обслуживала!
Лучше бы они пошли в «Пекинскую утку»!
Вероника и рада бы не вспоминать, как в одно мгновение её Эдик будто окаменел, когда подошла та официантка, как пожирал её глазами и больше ничего вокруг не замечал, но этот момент так навязчиво засел в мыслях, словно осколок в ране, и никуда от него не деться.
Собственно, Шаламов мог ничего не говорить — по его лицу было понятно вообще всё. А потом ещё и эта Эмилия, чёрт бы её побрал, буквально остолбенела, увидев его. А «Эш»! Что ещё за «Эш»? Это коротенькое слово, даже не слово, а просто две буквы, как будто отделили его от неё, от Вероники, отгородили неприступной стеной, перечеркнули всё, что с таким трудом строилось и наконец сложилось между ними. И наоборот связали его с той официанткой какими-то неразрывными узами. Вроде глупость, но вот возникло такое необъяснимое и неотвязное ощущение и всё тут.
Вероника чувствовала себя чужой, лишней, внезапно выкинутой на обочину. Какой выдержки ей стоило сохранить лицо, когда на самом деле хотелось просто разреветься, а ещё больше хотелось растоптать и уничтожить эту Эмилию. Но интуиция — всё-таки великая вещь. Ну и жизненный опыт, конечно, куда ж без него. Она видела, даже скорее чувствовала, как напрягался Шаламов, когда отец шпынял эту официанточку, и сразу поняла — нет, напролом нельзя, давить на него и в угол загонять нельзя, а принижать её — тем более. Хотя куда уж ниже? Обслуга! Хуже дворника. Потому что обслуживать людей, когда они едят — это, по мнению Вероники, и так очень унизительно. А отец этого не понимал. Он просто видел угрозу и реагировал на эмоциях, прямо, в открытую, как привык. И всё испортил. Потому что Эдика это только накручивало и угнетало, вон как он сорвался под конец. Опозорил их при гостях. Что те подумали? Как пить дать сплетни теперь пойдут. Единственное, это помогло Веронике найти верный путь — осадить отца и затем вести себя с тактом и пониманием, в общем, предстать в глазах любимого бескорыстной, доброй, благородной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Да, благодарность не самая крепкая связь и отнюдь не самая желанная, но это временно. Пока продержимся на этом, — настраивала себя Вероника, — а там вернём всё, что эта проклятая официантка выбила у неё, выхватила так нагло и бесцеремонно. Точнее, попыталась выхватить. Потому что он ведь ещё тут, с ней, а своё Вероника никогда никому не отдаст.
Сегодня вечером она ведь тоже не спала, притворялась. Но обняла его, легла на плечо и замерла, стараясь понять его чувства. Но он вдруг сбросил её руку и встал. Ушёл на кухню. В общем-то, что такого? Может, попить? Сейчас вернётся. Но время шло, а он оставался там. Сидел неслышно, неподвижно и не включал свет. Невыносимо!
Глава 15-1
Всю субботу Шаламов пребывал в какой-то прострации — наверное, сказалась бессонная ночь. Вероника с деланной весёлостью порхала по дому. Мозг против воли вёл идиотский отсчёт: двенадцать часов без Неё, пятнадцать, двадцать…
Ночью же он снова торчал в тёмной кухне до самого рассвета. Сон не шёл. И ещё почему-то стали вдруг неприятны прикосновения Вероники. Даже не то что неприятны, а непереносимы. Хотя с чего бы? Он ведь к ней действительно очень хорошо относится. Ценит её. А вот поди ж ты — она льнёт, а его прямо передёргивает. Пытается его распалить, а ему только тошно становится. И объяснить ни ей, ни себе ничего не может.
В воскресенье вечером нагрянул в гости Гайдамак. И сомневаться нечего: с проверкой — убедиться, что Шаламов при Веронике, а не где-нибудь неизвестно где с официантками всякими.
Шаламов с ним даже разговаривать не стал. Видеть его не хотел. Закрылся в своём «логове» — так Вероника называла ту единственную комнату, которую не тронула, не попыталась обустроить и украсить. Потому что чувствовала — ему это не понравится. Хотя поражалась, зачем ему вообще этот убогий совковый хлам. Шаламов и сам не мог сказать, почему так привязан к этому старью, что здесь хранил: старый магнитофон, коробки с кассетами, книгами, железками, модель фрегата, макивара, которую хотя бы следовало прикрепить к стене, но никак не доходили руки, стол, тахта под клетчатым пледом. Всё это барахло стояло в его комнате сначала в Железногорске, потом — в Адмире.
Отец предлагал «выбросить хлам» и купить новое, модное, не понимая такой сентиментальности. Шаламов презрительно фыркал, мол, никакой сентиментальности тут абсолютно нет, просто ему уютно среди знакомых с детства вещей. Хотя и слегка кривил душой. Уют уютом, но, к примеру, он никогда не забывал, что на этой тахте у них с Эм был первый раз. Такой… неистовый, безрассудный, крышесносный. До сих пор — стоило ему вспомнить — внизу живота сладко сжималось и наливалось тяжестью. И сейчас стоило подумать — как хлынули лавиной образы. Губы её, взор затуманенный, изгибы… Чёрт, этого ещё не хватало! Шаламов попытался стряхнуть наваждение. Вдруг дверь отворилась. Он резко накинул на себя комом плед, но Вероника наверняка уловила порывистое, точно испуганное движение.
