Пол в моей комнате застелили зеленым ковром, а стены я решил выкрасить в темно-синий. Плинтусы и шкафы выкрасили в белый, а под белым потолком висела большая люстра, заливавшая комнату мягким золотистым светом, который можно было спрятать, прикрыв дверь и задернув тяжелые светло-коричневые шторы, сшитые мамой. Я придвинул к окну письменный стол, рядом поставил кровать. Два стула и книжная полка — вот и вся обстановка моей комнаты на Стрелковой улице, и такой же будет обстановка всех моих следующих комнат. Мама постоянно покупала и читала книги, множество книг, они лежали у нее на кровати и под кроватью, стопками. Прочитав, она расставляла книги по полкам в гостиной и подвале. Читала она лежа в постели, при свете бра. Дверь спальни была чуть приоткрыта, и, проходя в туалет, я видел маму — она лежала с краю на двуспальной кровати, на голове у нее был маленький белый чепчик, а на носу — очки. Она была похожа на существо из другого мира, как я сейчас понимаю, на еврейского раввина, во всяком случае на мужчину с черными локонами под белой кипой, большим острым носом и круглыми глазами. Зайдя в ванную и взглянув в зеркало, я к ужасу своему осознал, что мама была похожа на меня.
У меня ее нос и губы — зеркало в ванной это подтвердило, у меня ее глаза, прибавить возраст и очки, и лежащей в кровати мамой мог бы быть я.
Как только она дочитывала книгу, за чтение принимался я. Прокравшись в спальню, я вытаскивал прочитанную книгу из стопки на тумбочке, а взамен подкладывал ту, которую только что прочел сам, в надежде, что она не заметит, как я читаю ее книги. Это были книги о женщинах и сексуальности. Она, а вслед за ней и я, читали Бетти Фридан и Мэрилин Френч, Сюзанну Броггер и Эрику Джонг, но в нашу первую зиму на Островной улице она читала Дорис Лессинг, ее «Марту Квест», и книга так подействовала на меня, что я некоторое время играл с мыслью, будто я — девочка. Мне захотелось стать ею, пятнадцатилетней девочкой, бунтующей против матери.
Марта Квест не желала исполнять возложенные на нее надежды, не хотела безвозвратно стать не собой и прожить не свою жизнь, мечтала стать непохожей на мать. Мне тоже не хотелось походить на мать. И на отца тоже. Они постоянно зудели, как важно учить уроки, получать хорошие оценки и выбиться в большие люди, — это было невыносимо. Марте хотелось жить по-другому, по-своему, и я захотел того же, и на несколько недель перед Рождеством я стал ею, пятнадцатилетней девочкой, взбунтовавшейся против матери.
Я поехал в город. Возле здания Школы экономики я сел в автобус до центра, он проехал мимо пристани, от которой, как я выяснил, каждую субботу уходили паромы в Англию, в Ньюкасл. Был четверг. На Рыночной улице я вышел и заспешил к книжному магазину на Страндгатен. Мне нужны были карта и книги. Я хотел купить карту Англии и два романа Чарльза Диккенса и сразу же вернуться домой. Из книжного я прямиком направился к автобусной остановке на Рыночной улице. Автобуса не было, пришлось ждать. Я стоял и ждал автобус номер 9, и тут, почти одновременно, произошли два события. Сначала я увидел дедушку, маминого отца, он шел по площади. Его высокую фигуру в пальто и шляпе видно было издалека. На нем были очки с круглыми стеклами и блестящие черные ботинки, он машинально помахивал зажатой в руке тростью. Его невозможно было с кем-то спутать, однако он выглядел совершенно чужим, он не вписывался в улицу, по которой шел, и мне казалось, будто он пришел откуда-то издалека, из другой страны или иной эпохи, я никак не мог связать этого человека с моей собственной семьей или со мной самим и испугался вдруг, что он подойдет ко мне, узнает меня и мне придется говорить, разговаривать с ним. Что мне сказать? О чем нам разговаривать? Я бы и слова не смог выдавить и стоял бы молча, смущенный и напуганный, напуганный отчуждением между нами. В эту самую секунду подошел автобус, и на задней площадке я увидел Хельге Сорса с двумя братьями. До этого я смотрел лишь на дедушку, и братья увидели меня задолго до того, как я заметил их. Резко вскочив, они бросились к задней двери. Хельге стукнул кулаком по двери, и та открылась. Может, мне позвать дедушку? Мне хотелось окликнуть его — но как? «Дедушка»? Или «Эрлинг»? Нет, кричать я не отважился.
Дедушка прошел мимо, всего в паре метров от меня. Я стоял тихо, ждал, чтобы втиснуться в автобус, как только водитель откроет переднюю дверь, но меня вдруг резко дернули назад и отшвырнули к окну магазина рядом с остановкой. За спиной Хельге выросли фигуры двух его братьев — они готовились схватить меня, если мне вздумается сбежать, но сбегать я не собирался. Я решил покончить с этим делом, избавиться от страха, мучившего меня каждый день долгие недели и месяцы. Хельге принялся осыпать меня ударами, и я даже почувствовал облегчение: наконец-то; он выбивал из меня страх, холод и ужас, ледяной комок, прижившийся в теле, сжался и исчез. Я чувствовал лишь тепло, жар от ударов и пинков. Он бил в пах и по животу, колотил по лицу и глазам, все происходило стремительно, поэтому я почти перестал ощущать удары, но Хельге не унимался, он царапался и кусался, он бросился на меня, и я ударился головой о стеклянную витрину, она треснула, голова тоже, голова треснула с ужасным щелчком, и я оглох и ослеп, погрузившись во тьму и тишину. Я упал. Я будто наблюдал за происходящим откуда-то со стороны, не знаю откуда, возможно, я просто это придумал. Я видел, как мое тело упало, а Хельге продолжал бить меня по голове и груди; кто-то должен его остановить, подумал я, возможно, и закричал, наконец из магазина выбежали люди, две продавщицы, они подняли меня, втащили внутрь и дотащили до раздевалки. Меня посадили на табурет, я снова упал на пол. Мама часто говорила: «Жалко, что вы с дедушкой не успели толком узнать друг друга, ему бы понравилось с тобой разговаривать, спорить, он ведь писал, рассказы, и песни, и множество писем, он был человеком искусства, твой дедушка, он был бы рад увидеть, как ты стал похож на него. Ты — вылитый он», — сказала мама вскоре после его смерти, это случилось на Пасху, а на Рождество он сидел за праздничным столом и в упор рассматривал своего перебинтованного и исклеенного пластырями внука, эту сшитую тряпичную куклу, непохожую ни на кого в дедушкиной семье; думаю, он стыдился этого избитого ребенка, который не может ни говорить, ни есть, возможно, я раздражал его, я нисколько не походил на него с его прекрасными волнистыми седыми волосами, обрамлявшими худощавое лицо с огромными глазами, которые рассматривали меня так, будто я был выходцем из иного мира, грязного и незамысловатого. Он сидел за столом, заткнув за ворот рубашки белую салфетку, он был в темном костюме, в очках в золотой оправе, а взгляд этот, возможно, был взглядом старика, вдруг с тревогой осознавшего, что не знает собственную семью.
Внесли баранину, разлили по бокалам пиво и аквавит, и, постучав ножом по хрустальному бокалу, отец попросил слова и произнес короткую приветственную речь: «Добро пожаловать в наш новый дом на Островной улице»… Потом он рассказал, как мы с приятелями пошли на гору Эй-юрд покататься на санках возле расселины Шнитлер, а там ведь опаснейший склон, и санки мои врезались прямо в дерево, я сломал два ребра, разбил губы и повредил зубы. И Рождество, начавшееся ложью, все-таки завершилось правдой.
Мы подняли бокалы.
Не знаю, помнишь ли ты, как впервые попробовал спиртное, как жидкость застыла на языке и обожгла тело, и оно словно бы узнало это неизвестное вещество, как если бы ждало его, и ты тоже опознал в нем распад с первой попробованной капли, с первого глотка алкоголя. Мы подняли бокалы. В тот вечер мне впервые разрешили выпить спиртное — небольшой стакан пива, возможно жалея меня, жевать мне было сложно, голова болела, рот разбит, я уже принял обезболивающее и вот теперь пиво, и еще я украдкой глотнул крепчайшего аквавита, самогона, он прилип к языку и опалил внутренности приятным жаром, тело погрузилось в тепло и покой, они проступили изнутри, всё встало на свои места, словно нашлась недостающая деталь и то, что было в разбалансе, пришло в равновесие. Меня свербило нетерпение, я не мог дожидаться, пока гости разойдутся, а родители улягутся, мне надо было прямо сейчас пробраться на кухню и попробовать коньяк, и виски, и портвейн, купленный к десерту и пирожным и на вечер после ухода гостей: отец любил, проводив всех, посидеть в одиночестве, вернее — наедине с бутылкой, я знал, что он любит выпить, но не знал, что унаследовал от него это пристрастие.
Глотнув водки, я вернулся за стол, жизнь улучшилась; снег словно льняной простыней укутал дом и террасу, белым покровом защитил нас, сидящих в гостиной; было тепло, в гостиной топился камин; швы на лбу стянуты пластырем, грудь перевязана, я был спеленут алкоголем и хлопком. Снег и платья — мамино и обеих бабушек, красная, черная и синяя ткань, шуршащая, пропахшая духами и сигаретами. Я мечтал, что мне подарят боксерские перчатки. А получил новую пижаму. Две книги и зимние ботинки. А еще белую рубашку, шапку-ушанку, да не важно, что мне подарили, теперь я мечтал лишь о том, чтобы гости ушли. Я хотел остаться наедине с отцом. Поговорить с ним, посидеть, выпить, я и забыл, что время пока не пришло, что я еще не дорос до этого ритуала, и такая привычка приживется позднее, мы будем сидеть в нижней гостиной и вспоминать былое — маму, бабушек и дедушек, всех их тогда уже не будет. В то первое наше Рождество на Островной мы с отцом хотели, чтобы они, все эти родственники, побыстрее ушли и мы бы с ним остались наедине, лишь он и я, а сейчас, когда никого из них нет, нам так хочется, чтобы они были с нами, чтобы они никогда не покидали нас.
