– Привет, мам. С Новым годом! Как ты? У меня все хорошо. Новостей – тьма. Я замуж вышла. Представляешь? – сажусь рядом с кроватью на стул. Мать исхудала, выглядит вялой. Волосы коротко острижены, как и у большинства здешних пациентов. – Наверное, тебе интересно, за кого? За моего начальника. Ставроса. Ага. Того грека. Он хороший, мама. И что бы ты ни думала, все у нас будет хорошо.
Сижу, вглядываюсь в глаза матери в попытке обнаружить там хоть какие-нибудь эмоции. Мне так хочется, чтобы она сейчас за меня порадовалась. Ну, а вдруг? Вдруг она на это способна? Но на дне ее глаз штиль. Вероятно, ее чем-то обкололи после очередного приступа буйства. Так и уйдет однажды, не оставив мне ни-че-го. Ни любви. Ни ласки. Ни единого светлого воспоминания. Ни даже внятного объяснения, чем же я так ей не угодила. Единственный ребенок все-таки. Отнюдь не пропащий. Она могла бы мной гордиться. Могла бы, но почему-то не стала.
Касаюсь ее сухонькой руки. Порой, когда мать в очередной раз всаживала кинжал в мое детское сердце, казалось, что я ее всей душой ненавижу! Но по правде я истекала любовью к ней. Глупой и ничем не заслуженной любовью ребенка, который не мог понять, что же с ним не так, если его даже мать с отцом не любят. И вероятно, в какой-то момент вся моя любовь вытекла. Осталось лишь чувство долга и жалости. К ней больше, чем к себе, кстати. Ведь я еще могла проработать свои травмы и стать счастливой. А моя мать, судя по всему, умрет, так и не познав счастья.
– Мам… – трясу рукой в попытке освободить запястье от захвата ее пальцев. – Мам, эй, ты чего? Мне больно.
– Ыыааа! Ыыыааа! – принимается завывать. Господи, откуда в ней столько силы? На глазах, вон, уже слезы выступили, а вырваться не получается. В какой-то момент удается извернуться и нажать на тревожную кнопку. Тут же набегают санитары. Но даже они освобождают меня не без труда. За тем, как мать скручивают, наблюдаю, будто со стороны. Опять что-то ей колют... С остервенением растираю запястье. С сожалением отмечаю, что будет синяк. Кожа у меня нежная, сосуды хрупкие. На щеках слезы.
– Эй! Нин…
Ставрос. Обнимаю его. Не хотела показывать своей слабости, и вот! Приехали. Шмыгаю носом.
– Все нормально.
– Да уж вижу. Ч-черт. Давай, пойдем-ка отсюда. Хватит с тебя свиданий.
– Погоди. У меня же тут печенье осталось, – вынимаю из сумки бумажный пакет. Я в него собрала уцелевшие после нападения Вики печеньки. – Вот, мам. Я сама испекла. С Новым годом.
В носу колет. Часто моргаю. Денек чудо какой хороший выдался. Снег сверкает на солнце, легкий морозец. Дыши, Нинка, дурочка!
– Извини за сцену. У мамы плохие времена.
– И давно?
– Сколько я себя помню, – смеюсь сквозь слезы, – но в последний год особенно.
– И ты ей еще печенье носишь! Непостижимая ты женщина, Лунопопая.
– Непостижимая на греческом означает глупая? – уточняю, глядя перед собой.
– Нет, не глупая. Преданная своим.
– Что плохого в преданности?
– Да ничего. Просто это редкий товар, Нин. Вот и удивляюсь.
Не знаю, как на это замечание реагировать. Как и на его странный взгляд. Будто проникающий под кожу. Поэтому просто меняю тему:
– Что тебе, кстати, Юлий Борисыч сказал?
– Да ничего. Мы все уладили. Не волнуйся. Не выпрут твою мать.
– Почему мне кажется, что он тебя развел на бабки? – достаю щетку, начинаю обметать стекло. Водитель Ставроса, как и остальная обслуга, в небольшом отпуске по случаю праздников. Так что за рулем опять я.
– Разве я похож на того, кого можно развести?
Ставрос отнимает у меня щетку и улыбается, улыбается, ею орудуя… Закатываю глаза, чтобы не показать ему, как на меня его улыбка действует. В грудь прилетает снежок.
– Эй! – возмущаюсь.
– Поедем. Все готово. Может, еще успеем погонять на лыжах, не то Вика окончательно взбесится.
Рассаживаемся по местам. Я по лыжам не очень. Но не оставаться же дома, когда моя семья, пусть даже фиктивная, собирается веселиться?
– Слушай, а что с твоим отцом, Нин?
– Да ничего, – прикусываю язык, выруливая со стоянки. – Я его никогда не видела.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– И что? Он никогда не пытался с тобой связаться?
– Никогда.
– А кто он? Чем занимается?
– Без понятия. Однажды я хотела узнать… Не столько об отце, сколько о том, есть ли у меня братья-сестры, но мать закатила такой скандал, что я отказалась от этой мысли.
– Почему?
– Не думаю, что отец рассказывал своим детям обо мне. Не хочу стать для них неприятным сюрпризом.
– Ты всегда о других думаешь больше, чем о себе?
– Какая чушь! – морщу нос. – Это совершенно не так.
– Так! По этой же причине ты согласилась выйти за меня.
– Почему ты так решил?
– Потому что мои мотивы понятны, тогда как твои – весьма и весьма сомнительны.
– Да с чего ты это взял? – возмущаюсь.
– А что ты выиграла от этого брака?
– Ну-у-у, от нашей фирмы отстанут – это раз, я сохраню за собой место и свою зарплату – это два.
– И только поэтому ты готова подставиться под статью? – скептически кривит губы Николоу.
– Ты что, напрашиваешься на комплименты?
– А что, меня есть за что хвалить? – шевелит бровями. Я чувствую, как щеки наливаются жаром.
– Как будто ты не знаешь! Уверена, что твои многочисленные женщины нахваливали тебя по сто раз на день.
– Это не считается! – усмехается Ставрос.
– Почему?
– Потому что у меня полно денег, смазливая морда, и я не женат. Желая поймать меня на крючок, эти хищницы так старались меня осчастливить, что я был бы полным кретином, если бы принял их слова на веру.
– Какой хладнокровный подход.
– Я называю его объективным.
– А вдруг я тоже хотела поймать тебя на крючок?
– Пф-ф-ф. Ты не такая. Скорее я поверю, что ты собою пожертвовала. И с этим, клянусь, что-то надо делать!
– Ну да. Это ж ужас какой! Замуж выйти и, наконец…
– Что? – оживляется Николоу, поворачиваясь ко мне.
– Тебе на твоем диалекте ответить? – держу удар из последних сил.
– А ты можешь? Ой, сомневаюсь!
– Ой, да ты просто совершенно меня не знаешь!
– Давай тогда! Удиви меня. Жги!
Ну, вот зачем я напросилась?! Мамочки…
– Я хотела сказать, – облизываю губы, – что я вовсе не чувствовала себя жертвой, когда мы занимались сексом.
В своем ответе я и близко не такая острая на язык, как мой муж. Но Ставрос его принимает. Задумчиво кивнув, он накрывает мою ладонь своей. И обнадеживающе сжимает пальцы.
– Это хорошо. Если честно, я опасался, что кое-где перегнул.
– Нет.
– Значит, все нормально? – сверлит буравчиками глаз.
– Более чем. Если мне что-то не понравится, я непременно тебе скажу. В конце концов, язык нам дан именно для того, – типа умничаю.
– С этим можно поспорить.
– Ну поспорь, – улыбаюсь.
– Давай так. Я тебе покажу, на что еще годен язык, а там ты сама решишь, на чьей стороне правда.
О боже! О боже мой… Он же не намекает… А, ч-черт. Намекает, еще и как. А чего я от него ждала, собственно? Низ живота прошивает молнией. После демарша Вики нам было как-то не до секса. А сегодня, очевидно, пришел час расплаты.
– Главное, не забыться, вот как вчера. Не хочу расстраивать твою дочь.
– Она слишком драматизирует ситуацию. Но ты права. Лучше при ней воздерживаться от проявлений чувств.
Чувств… Чувств?! Перекатываю это слово в голове. А меня кипятком ошпаривает.
И мы честно пытаемся. Хотя на склоне, куда мы приезжаем всей семьей пару часов спустя, эмоции один черт захлестывают. И все же нет-нет да и приобнимешься, сожмешь руку. Или язык покажешь, когда он тебя дразнит по поводу твоей дерьмовой стойки. А я, между прочим, на лыжах в последний раз стояла лет пять назад! Какая уж тут стойка? Особенно когда до сих пор довольно болезненно внутри тянет.
Смеюсь. Подставляю лицо солнышку. В последнее время у меня не жизнь, а сплошные качели. Настроение скачет, как взбесившееся кенгуру.
