– Ух ты! – воскликнул в восхищении кузнец. – Но такого богатства мне вовек не видать! Куда мне, мелкой сошке, такая роскошь!
– Сметсе, – сказал голос, – все возможно для моего господина.
– Вот оно что! – подивился кузнец. – Уж не дьявол ли, сеньор, вас ко мне подослал?
– Он самый, – отвечал голос, – и я пришел предложить тебе отчего имени сделку. Целых семь лет ты будешь богат: у тебя будет прекраснейшая кузница во всем Генте; ты заработаешь столько золота, что его достанет вымостить всю Луковичную набережную; в твоем погребе будет столько вина и пива, что ты сможешь залить ими все пересохшие глотки во Фландрии; ты будешь есть наилучшие мясные блюда, наивкуснейшую домашнюю птицу; у тебя будут горы окороков, груды кровяной колбасы, кучи ливерной; все будут осыпать тебя похвалами, восхищаться тобой, превозносить тебя. Узнав об этом, Слимбрук лопнет от ярости. И за все эти великие блага через семь лет ты всего лишь отдашь нам свою душу.
– Моя душа – единственное мое достояние, – возразил Сметсе. – А нельзя ли, сеньор дьявол, сделать меня богатым по более сходной цене?
– Ты согласен, кузнец, или не согласен? – спросил голос.
– Ах, все, что вы сулите, так заманчиво. Да мне так много и не надо, не в обиду вам будь сказано, сеньор дьявол! Мне бы только вернуть мою кузницу и достаточно заказчиков, чтобы не гас в горне огонь, и я был бы счастливее монсеньора Альберта и сеньоры Изабеллы![20]
– Хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец! – сказал голос.
– Сеньор дьявол, – взмолился кузнец, – очень прошу вас, не гневайтесь на меня, но благоволите принять в соображение: нельзя ли мне получить только мою кузницу, без всяких там вин, колбас и золотых, а вы помиритесь на том, чтобы душа моя горела в пекле тысячу лет, что не так уже мало для того, кто проведет это время в огне, но уж, конечно, не идет ни в какое сравнение с целой вечностью.
– Тебе – кузница, нам – твоя душа; хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец!
– Ох, – закручинился Сметсе, – это слишком накладно, не во гнев вам будет сказано, сеньор дьявол!
– Стало быть, кузнец, – сказал голос, – богатству ты предпочитаешь нищету. Ну, поступай, как знаешь! Нечего сказать, весело будет тебе слоняться с унылой миной по Генту, когда все от тебя отвернутся, и только собаки станут гоняться за тобой по пятам. А когда жена твоя помрет с голоду, напрасно ты будешь бить себя в грудь, повторяя: mea culpa.[21] Потом ты останешься один в целом свете и будешь на ярмарках выбивать барабанную дробь на своем пустом брюхе, и девчонки, поплясав под такую музыку, швырнут тебе горсть медяков в награду за эту потеху; а под конец ты забьешься в свою нору, не смея выйти на улицу, в своих грязных лохмотьях. Шелудивый, искусанный вшами бедняк, ты подохнешь один, как прокаженный, на своем гноище, и стащат тогда тебя на кладбище. И Слимбрук придет посмеяться над твоими останками.
– Ох, придет, – вздохнул Сметсе, – непременно придет, висельник!
– Так не дожидайся столь постыдного конца! – сказал голос. – Лучше уж тогда умереть. Прыгай в воду, Сметсе, ну прыгай же!
– Горе мне! – застонал кузнец. – Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.
– А ты вовсе не будешь гореть, – отвечал голос, – ты послужишь нам пищей, кузнец!
– Я! – воскликнул перепуганный Сметсе, – так вы там меня собираетесь съесть? Да я для этого совсем не гожусь, _уверяю вас. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. К тому же оно было когда-то заражено чумою, чесоткою и другими скверными болезнями. Ах, разве я для вас лакомое блюдо, сеньоры дьяволы? Ведь у вас в аду так много именитых душ – сочных, аппетитных,» откормленных! А моя никуда не годится, уверяю вас!
– Ты ошибаешься, кузнец! – сказал голос. – Души злых императоров, королей, князей, пап, знаменитых полководцев, завоевателей, человекоубийц и прочих разбойников иной раз жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы. Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени этими прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут. Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них ничего нет, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным-полно желчи, Прокисшего вина, страшного яда; никто из нас не хочет до них и дотронуться. Души завистников подобны жабам: разъярясь на свое уродство, они брызжут на все, что блестит, желтой слюной, извергая ее изо рта, из лап и всех пор своего тела. Души обжор – навоз. Души выпивох порою вкусны в том случае, если они сохраняют дивный запах доброго вина и брёйн-биира. Но нет пищи более лакомой, сладостной, сочной и тонкой на вкус, чем душа славной женщины, честного труженика и честного кузнеца вроде тебя. Ибо они работают не покладая рук и нет у них времени запятнать себя грехом, разве что один-единственный раз в жизни. Вот тогда-то мы, если можем, уносим их с собой. Однако это редкое блюдо. Мы приберегаем его для царского стола монсеньора Люцифера.
– Ах, я вижу, вам непременно хочется меня съесть, – молвил Сметсе. – Ну что бы вам стоило вернуть мне мою кузницу даром?
– Не так уже худо быть съеденным таким образом, – отвечал голос. – У моего царя и повелителя рот побольше, чем у той рыбы, что проглотила некогда иудея Иону;[22] ты, словно устрица, шмыгнешь в его желудок, и зубы его тебя даже не заденут; а не захочешь там оставаться, начнешь дрыгать что есть силы руками и ногами, и монсеньор живо выплюнет тебя, не стерпев щекотки. Ты падешь тогда к его ногам и, не теряя уверенности и спокойствия, весело взглянешь на него ясным взором. Таким увидит тебя и госпожа Астарта, она уж, конечно, возьмет тебя в свои любимчики, как это было со многими. Вот и начнется для тебя не жизнь, а малина: будешь весело служить своей госпоже и вычесывать шерсть своему господину. Ну, а что до нас, дьяволов, то мы с радостью примем тебя в нашем доме. Мы насмотрелись достаточно на уродливые и гадкие лица завоевателей, обманщиков, грабителей, воров и убийц, и нам будет сущей отрадой глядеть на славную толстую морду такого веселого кузнеца, как ты.
– Сеньор дьявол! – сказал Сметсе, – право, я не стою такой чести! У вас там недурно, я верю вашим благородным речам. Но я по природе нелюдим: мне будет не по себе среди чужих, да и вы получите от меня мало радости, и петь я не стану. Так вот, вряд ли я смогу вас позабавить, я наперед это знаю. Ах, лучше верните мне мою милую кузницу, моих прежних заказчиков и освободите меня от уплаты! Это был бы поистине великодушный поступок, и он так послужил бы вам к украшению.
– Что же, кузнец, ты собираешься увильнуть от уплаты шутками? – уже сердито спросил голос. – Жизнь тебе не мила, смерть тебе ненавистна, и ты хочешь gratis[23] прожить богато и весело семь лет, которые я тебе предлагаю. Соглашайся, кузнец, или отказывайся! Тебе – кузница, нам – твоя душа. А условия я назвал.
– Горе мне! – воскликнул Сметсе. – Ну, я согласен, коли так надобно, сеньор дьявол!
– Распишись своей кровью вот здесь! – сказал голос.
И к ногам Сметсе упал с дерева кусок черного пергамента и воронье перо. На пергаменте кузнец прочитал написанный огненными буквами договор сроком на семь лет, вскрыл себе ножиком жилу на руке и расписался вороньим пером, смоченным в крови. Тут же он почувствовал, что кто-то вырвал у него из рук пергамент, а потом он услышал шаги, словно это убегал человек в комнатных туфлях.
– Ты получишь свои семь лет, Сметсе! – донесся издалека голос.
И дерево уже не качалось больше, и все искорки погасли на нем.
Глава пятая
О пылающем шаре, об огне, вновь загоревшемся в кузнице, и об увесистой оплеухе, которую человек с фонарем влепил жене Сметсе
Сметсе, оторопев, протирал глаза, спрашивая себя, не приснился ли ему сон. Потом он встряхнулся и сказал:
– Не сыграл ли со мной шутку этот дьявол? Неужто у меня опять будет моя славная кузница? Пойду погляжу!
С этими словами он кинулся бежать и еще издали увидел багровое зарево над домами, и ему показалось, что свет, заливающий небо, поднимается с Луковичной набережной.
– А не горит ли это огонь в моей кузнице? – спросил он себя и побежал еще быстрее.
Вся набережная – от мостовой до деревьев, окаймлявших ее, – была озарена словно солнцем.
– Да, это моя кузница!
От радости у Сметсе дух захватило и едва не подкосились ноги; однако он собрался с силами и добежал до дому. Дверь, будто на дворе стоял день, была распахнута настежь, а там, в глубине, жарко пылал чудесный яркий огонь.
