Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.
– Жена, – сказал он, – не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.
– Ах, – воскликнула она, – это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.
– Я это знаю, – сказал Сметсе, – ты всегда была мне верной, хорошей женой.
– Ну, а если ты это знаешь, – спросила она, – почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!
– Жена, – сказал он, – если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.
– Сметсе, – спросила она, – неужто ты мне так ничего и не скажешь?
– Не могу, – отвечал он.
– Горе мне! – заплакала она.
Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе – за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, – отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.
Глава десятая
О кровавом советнике
И вот настал день, когда добрый кузнец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе и уже поспевали сливы.
Начинало темнеть, и лишь несколько подмастерьев еще оставались у Сметсе, заканчивая к вечеру отделку монастырской решетки, заказанной братьями-францисканцами. Тут в кузницу вдруг вошел премерзкий бродяга с веревкой на шее. Волосы были у него грязновато-белые, рот – разинут, язык – высунут. В своей грубой холщевой блузе он походил на слугу обедневшего барина.
Бродяга этот неслышно подкрался к Сметсе и, положив руку ему на плечо, спросил:
– Собрался ли ты в дорогу, Сметсе?
Услышав эти слова, кузнец оглянулся:
– Собрался ли я в дорогу? а тебе что за дело, выщипанная борода?
– Сметсе, – грозно вскричал незнакомец, – ты уже не помнишь, что снова разбогател, не помнишь, кто тебе сделал столько добра? не помнишь о черной грамоте?
– Да, конечно, – сказал Сметсе, почтительно снимая шапку, – я все помню, но простите меня, мессир, я не сразу признал вашу приятную физиономию. Не соизволите ли пройти ко мне на кухню, отведать кусочек жирной ветчины, осушить кружечку доброго брёйнбиира, выпить бутылочку винца? Времени у нас еще достаточно: семь лет еще не истекли, осталось два часа.
– Ты правду говоришь, – ответил дьявол, – пойдем же к тебе на кухню!
И они пошли на кухню и сели за стол.
Жена кузнеца очень удивилась, увидев их, но муж ей сказал:
– Принеси нам вина, брёйнбиира, ветчины, колбасы, пирогов, хлеба и сыра – всего самого лучшего, что есть у нас в доме.
– Сметсе, ты дурно распоряжаешься добром, какое тебе даровал господь бог! – ответила она. – Похвально помогать беднякам, но не следует одним давать больше, чем другим. Гёз есть гёз, – все они одинаковы.
– Гёз! – воскликнул дьявол, – я не гёз и никогда им не был. Смерть гёзам! На виселицу гёзов![28]
– Мессир, – сказал Сметсе, – не извольте гневаться на нее: ведь она вас не знает. Жена! погляди со вниманием – больше того – с почтением на нашего гостя, и ты сможешь потом рассказывать своим кумушкам, что тебе довелось увидать мессира Якоба Гессельса,[29] величайшего губителя еретиков, когда-либо жившего на земле. Ах жена! он им спуску не давал и стольких велел перевешать, сжечь на костре и казнить прочими способами, что мог бы уже сто раз утонуть в крови замученных им людей. Ну иди, жена, иди и принеси ему поесть и попить!
Жена Сметсе ушла, потом вернулась и накрыла на стол.
Меж тем как дьявол обжирался, Сметсе завел с ним разговор:
– Да, мессир, я вас тотчас узнал по вашему несравненному возгласу: «На виселицу гёзов!» Да вот еще по этой веревке, которая столь вероломно сократила ваши дни. Ибо господь наш сказал: «Кто возлюбил веревку, тот от веревки и погибнет!» А мессир Рихове поступил с вами не по-хорошему, не по-благородному, ибо лишил вас не только жизни, но и бороды,[30] которая была так красива! Ах, как подло обошлись с таким мудрым советником, каким были вы в те времена, когда спокойно и мирно дремали в Кровавом совете, – я хотел выразиться почтительнее: в совете по делам о беспорядках, – и просыпались лишь затем, чтобы выкрикнуть: «на виселицу!»[31] – и потом снова заснуть.
– Да, – вздохнул дьявол, – то было славное времечко!
– Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна,[32] и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.
– Я точно не знаю, сколько их было, – сказал дьявол, – но много. Подай, Сметсе, еще колбасы. Хороша у тебя колбаска!
– Ах, она недостаточно хороша для вашей милости! Но вы совсем не пьете! Выпейте еще кружечку крепкого пива!
– Кузнец, пиво у тебя отменное, но я пил еще лучшее в трактире у Пиркина в тот день, когда на базарной площади сожгли на костре пять девчонок-реформаток зараз. То пиво больше пенилось. И вот, когда мы его пили, мы слушали, как эти девчонки пели псалмы в огне. Здорово мы выпили в тот денек! Но посуди сам, Сметсе, как испорчены были эти девки, столь еще юные и столь закоснелые в своих прегрешениях! Они пели молитвы, не проронив ни единой жалобы, улыбались в огне и еретически призывали бога. Налей-ка мне еще, Сметсе!
– Как же это так? – подивился Сметсе. – Ведь король Филипп потребовал, чтобы вас в Риме причислили к лику святых за вашу верную службу Испании и папе. – Почему же вы не в раю, мессир?
– Увы! – воскликнул дьявол. – Моих прежних заслуг не признали. Изменники-реформаты находятся подле бога, а я горю в геене огненной на самом дне ада. И там, не зная ни отдыха, ни срока, я должен петь псалмы еретиков. Ох, какое это тяжкое наказание, какие невыносимые муки! Эти песни стоят у меня поперек горла, клокочут у меня в груди и раздирают мои внутренности, словно дикобразы с железными иглами. При каждом звуке у меня открывается новая рана, кровоточащая рана; так мне суждено петь всегда, до скончания веков.
Сметсе, потрясенный рассказом о том, как тяжко господь покарал Якоба Гессельса, сказал ему:
– Пейте, мессир, брёйнбиир – целительный бальзам для больной глотки.
Вдруг зазвонил колокол.
– Сметсе, – сказал дьявол, – идем, час наступил!
Но добрый кузнец, ничего не ответив, вздохнул.
– Что тебя печалит? – спросил дьявол.
– Ах, меня печалит, что вы так торопитесь, – отвечал Сметсе. – Неужто я вас так дурно принял, что вы не дозволите мне обнять на прощание жену и моих славных подмастерьев, а заодно и поглядеть на мое чудное сливовое дерево, на котором растут такие сочные плоды? Ах, как бы я хотел хоть чуточку освежить ими свое горло прежде, чем уйти туда, где все мучаются вечною жаждой!
– Только не вздумай ускользнуть от меня, – сказал дьявол.
– И не собираюсь, сеньор! Прошу вас покорнейше, следуйте за мной!
– Идем, – сказал дьявол, – но не надолго. В саду Сметсе снова начал вздыхать:
– Вот и мои сливы, сеньор! Не дозволите ли вы мне влезть на дерево, чтобы досыта ими наесться?
– Влезай, – разрешил дьявол.
Усевшись на дереве, Сметсе стал с жадностью уплетать сливы и, громко причмокивая, высасывать из них сок.
– Что за райские сливы! – восклицал он. – Сливы, достойные истинного христианина, до чего же они крупны! Царские сливы, вы могли бы освежить глотки сотен чертей, которые жарятся в адском огне! Лакомые сливы, благодатные сливы, вы изгнали жажду из моего горла! Любезные сливы, милые сливы, вы прогнали черную тоску из моего желудка! Свежие сливы, сахаристые сливы, вы наполнили мою кровь бесконечною сладостью! Ах, сочные сливы, веселящие сливы, волшебные сливы, как бы я хотел всегда вас сосать!
И так приговаривая, Сметсе беспрестанно срывал и ел сливы, высасывая из них сок.
– Жадина, – сказал дьявол, – от твоих слов у меня слюнки во рту потекли! Ну что бы тебе стоило сбросить мне парочку твоих чудесных слив!
– Увы, мессир, я не могу это сделать. Они так нежны, что от них ничего не останется, если сбросить их наземь. Но если вам будет угодно взобраться на дерево, вы получите большое удовольствие.
– Ладно, – сказал дьявол.
