чтобы поэкспериментировать над тонкой моторикой, – Владиславу предлагалось поупражняться, вырезая начерченные им же фигуры. Но чем дольше он с Юрием Алексеевичем сидел в спертом, стекленеющем и слепяще-ярком помещении, постепенно наполнявшемся прозрачно-голубой дымкой, – в которой слышалось цоканье ножниц, и блестела вырезанная пыль, – тем чаще взгляд Юрия Алексеевича обращался к циферблату часов.
По его выжатым бессодержательным глазам, в которых только благодаря поверхностному лоску кристально чистых стеклышек очков играл намек на упущенную жизнь, – по этим глазам, сперва отслеживавшим перемещения пишущей ручки, которой Юрий Алексеевич что-то чиркал в проверяемых тетрадях для контрольных работ, – по этим глазам, затем поскучневшим и начавшим блуждать от одного ориентировочного предмета к другому (шкаф, горшки с цветами на подоконнике), было видно по этим чертовым глазам, что Юрий Алексеевич не мог отказаться от многовековой убежденности в том, что – дерево в окне растет только лишь с намерением удовлетворять его скучающий взгляд формами неповторимыми и неопалимым оттенком листвы. И шестилетний Владислав, скорчившись над осыпающейся бумагой и цокая ножницами, видел это…
И теперь здесь, чтобы вырваться из подготавливаемой пространством и временем петли, применим одну манипуляцию, к которой прибегают опытные кинематографисты: фокус нарушился, словно упала капля на разглаженную поверхность воды, а когда опять сфокусировались на циферблате, то дремотно-медленная зыбь рассеялась, и все стрелки, совершившие коллективное усилие, сместились уже на годы вперед, – где Владислав, просовывая руки в рукава, посмотрел на часы.
Половина третьего.
Зато не нужно в школу.
Не нужно рисовать восьмерки. Не нужно экспериментировать с тонкой моторикой. Не нужно тяготиться воспоминаниями о несоответствии.
Все это излишне.
Он нетерпеливо обулся в начищенную обувь и сделал подошвой расстояние от дома до больницы. Там Владислав на протяжении зубодробительного получаса лежал, как телескоп, вверх ногами на процедурном кресле с парализованной пастью и немыслимо напружиненным торсом, – пока стоматолог, что-то неразборчиво напевающий, внимательно прочитывал рот неполовозрелого пациента, как рапорт:
«Сегодня, пожалуй, мы с вами займемся экстренной эксгумацией этой вот мумии», – и металлический инструмент с пронзительным визгом заскрежетал во рту вздрогнувшего Владислава.
По розовой, еще не просохшей, только-только покрашенной десне многоэтажного здания прошел буксир солнечной тени, переполнивший улицу пеной вращательного движения, которой Владислав прополоскал израненный рот и которую сквозь зубы выплюнул.
«Ну, до следующего раза», – сказал стоматолог. Шел Владислав полчаса спустя, рассовав всего себя по многочисленным карманам, пряча пульсирующую, чужую щеку от обжигающе-холодного ветра, чрезвычайно нетипичного для августовских дней. Рассредоточенный свет переливался на спицах велосипедных колес.
«Ну как, уже что-нибудь чувствуешь, – спрашивала Таня, с которой у них была договоренность встретиться после стоматологических процедур у больницы, – больно было?»
«Угу», – Владислав кивнул, сомкнув челюсти.
«Не люблю стоматологов. Вообще не люблю больницы, – сказала Таня; лицо ее было лосняще-серым, взгляд сосредоточенно-измученным, плечи опущенными, потрепанное легкое летнее пальтишко вздувалось от налетающего ветра, – я на самом деле больше вещей не люблю, чем люблю, а к остальному отношусь безразлично. А ты?»
«Я не знаю, как на это смотреть», – механически поднял плечи Владислав.
«На что смотреть?»
«На все».
«В смысле?»
«У меня есть отец, ты знала?»
«Э-эм… догадывалась. У меня тоже. Был».
«Нет, я хочу сказать, что мой отец есть сейчас».
«Это я поняла».
«Нет, – мягко прервал ее Владислав и, сбивая ритм походки, укорачивал шаг, приноравливаясь к длине ее шага, – я имею в виду, что он был еще до того, как ты сказала, что твоего нет. Я хотел сказать что-то другое. Трудно выразить все сразу в нескольких словах».
«А ты говори столько, сколько нужно. Мы вроде никуда не торопимся?»
«Я не тороплюсь».
«И я не тороплюсь».
«Как ты стала писать стихи?»
«Я просто много читала, – ответила Таня и поджала губы, потом заговорила неторопливо, – много времени в библиотеке проводила. Родители часто ссорились. Дома не хотелось бывать в это время. Я читала и однажды просто почувствовала, что у меня складываются свои строчки. Когда много читаешь, наверное, формируется понимание. И я записала их. Делала так каждый раз, когда это повторялось. Ничего сверхъестественного тут нет. Может, у других, но не у меня».
«Я… – Владислав угрюмо глазел на тротуар, по которому они шли, – мне хотелось спросить».
«Давай, спрашивай».
«Представь, что ты это я».
«Э-эм… Ну, ладно. Попробую».
«И ты бежишь за своим отцом».
«А зачем мне за ним бежать?»
«Потому что ты больше ничего не знаешь. Никого не знаешь».
«Ладно, я бегу за отцом. И куда мы бежим?»
«Не знаю. Речь не о том. Представь, что между вами есть расстояние – и ты желаешь его преодолеть. Но чтобы его преодолеть, нужно стать кем-то».
«Та-а-ак… И?»
«Разве это не странно? Что нельзя восполнить несоответствие подражанием».
«А зачем что-то восполнять? Какое несоответствие? Честно, все это пока звучит очень оторванным от жизни. И, по-моему, попахивает диагнозом, – хихикнула Татьяна, легонько навалившись на Владислава Витальевича и полушутя толкнув его плечом, однако ее неожиданный цинизм ему не пришелся по душе, – ты только не обижайся. Я просто представляю себе романтизм в иной форме. Воплощенный в конкретике. А когда размышляешь о чем-то отвлеченном, далеко уходишь и перестаешь быть понятым окружающим. Нельзя отрываться от земли, иначе ты просто останешься непонятным. Понимаешь? Ты можешь рассуждать, например, о желании быть похожим на отца. Я так понимаю, ты это имеешь в виду? Ты можешь об этом рассуждать не в столь абстрактном ключе, а, например, следующим образом…»
Но Владислав почему-то разозлился. Может, это была поучающе-высокомерная манера с ним говорить, может, предыдущее циничное замечание, а может, он злился на самого себя за то, что вписал эту девчушку, как неправильное слово, в нерешенный кроссворд собственной жизни – и теперь она только мешается ему на пути к разгадке.
«Я просто хочу сказать, – перебил он, хотя не расслышал, что она говорила и на чем остановилась, – я хочу сказать, что нужно бросить вызов. Бросить вызов оставшемуся расстоянию, понимаешь?»
«Э-м… А ты слышал, что я говорила? Или ты имеешь в виду, что…»
«Я говорю то, о чем думаю, – сказал Владислав, – я хочу выразить эту разницу… это расстояние… понимаешь? Одним стихом».
«Одним стихом? Сперва тебе нужно понять, о чем он…»
«Не совсем. Я просто жду. Жду, когда выговорюсь».
«Понимаю», – попыталась улыбнуться Таня.
«Я тебя не обидел?»
«Нет, а чем? Зачем спрашиваешь?»
«Потому что хочу, чтобы мы еще погуляли, – сквозь зубы ответил Владислав, – завтра. И послезавтра, и еще…»
«Погуляем».
«Я тебе уже говорил, как волновался, когда хотел к тебе подойти, когда ты читала стихи на набережной…»
«Да, говорил».
«Просто я, можно сказать… – Владислав задумался,
