Не шалили даже самые озорные. Даже Дин, которому не хватало внимания ни на что, и тот не издавал ни звука. А потом они начали один за другим подходить к ее столу и молча давать что-нибудь. Батончики «Марса»… Пакетики чипсов… Самодельные открытки…
– Мне очень грустно, что вам грустно, мисс Кеттл, – сказал Натан Чипмен чуть виновато, протягивая ей мокрую шкурку от банана. Он потянулся к ней и доверительно прошептал на ухо, обдавая шею теплым дыханием: «Я даже сам немножко плакал».
Джемма положила голову на стол и услышала, как из ее горла вырываются рыдания, как по классу топают детские ноги, как детские руки, утешая, похлопывают ее по плечам и гладят волосы.
– Не плачьте, мисс Кеттл. Не плачьте…
«Что-то со мной не так, – подумала она. – Что-то со мной совсем не так».
Ей исполнилось всего двадцать два года, но она чувствовала себя вымотанной, старой, никому не нужной кошелкой.
В тот день, после уроков, ее обуяло совершенно неожиданное желание пойти на исповедь. Она так и сделала, удивляясь самой себе. О своем католическом воспитании все сестры давным-давно позабыли, и теперь ей казалось, что она участвует в непонятном ритуале какого-то таинственного культа.
Но как только она опустилась на колени в пропахшей пылью исповедальне, как только увидела сетчатое окошечко, а за ним – нечеткий профиль священника, она перекрестилась привычным с детства движением и произнесла тихим дрожащим шепотом: «Благослови меня, отец, ибо я согрешила. Моя последняя исповедь была шесть лет назад. С тех пор мои грехи таковы…»
И тут она остановилась и подумала: «Дорогой Иисус! Что же, черт побери, я здесь делаю?»
– Ммм… С тех пор мои грехи таковы… Да…
Она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
– Не торопитесь, дорогая, – поощрительно сказал ей священник, и ей захотелось честно рассказать ему все-все, потому что он ласково говорил с ней, потому что она хотела отпущения своих грехов, вспоминала, каким был отец Маркуса на похоронах, как он рыдал, так что не мог стоять на ногах, и тяжелый ком вины сдавливал ей горло и мешал дышать.
– Простите меня, – сказала она. – Простите, пожалуйста, что отнимаю у вас время.
Она встала с колен, вышла из исповедальни и направилась на улицу, к солнечному свету.
Через год или два она перестала чувствовать себя виноватой.
Иногда ей казалось, что она вообще перестала чувствовать.
После мессы, как у них было заведено, Джемма отвезла бабулю к себе домой – выпить чая и сделать маникюр.
Сестры Кеттл, вслед за дедом, продолжали следить за бабушкиными ногтями. Каждый воскресный вечер сорок три года подряд, до самой последней недели перед смертью, он делал своей жене прекрасный маникюр, расставлял на столе лак, пилку и ацетон с той же профессиональной тщательностью, с какой раскладывал инструменты у себя в сарае. «Не волнуйся, милый, все прекрасно получилось», – нетерпеливо говорила бабуля, пока он критически рассматривал под лампой накрашенный ноготь мизинца и строго хмурился. «Если только работа стóящая», – бубнил в ответ дедуля.
Джемма сильно сомневалась, что дедуля одобрил бы то, что у нее получилось. Хотя она сосредоточенно покрывала лаком каждый ноготь, тихонько ругаясь и ерзая на стуле, лак все равно ложился полосами и комками.
Но ей было все равно. Бабуле всего лишь нужен был предлог, чтобы посидеть и поболтать. Сегодня она рассказывала, как дедулю в свое время повысили до управляющего и как он впервые в жизни повязывал галстук, чтобы идти на работу.
– И вот он вышел, довольный такой, в полосатом галстуке!
Джемма, слушая, опустила кисточку в пузырек, закрыла крышку и что было силы встряхнула.
– …а когда вернулся вечером домой, смотрю, он вроде расстроен, но все молчит, ничего не говорит. Утром я спросила: «Лес, ты что, сегодня без галстука пойдешь?» И он ответил: «Мы тут с Бобом переговорили… Он сказал, что мужчины надо мной подшучивали, говорили, что не нужно одеваться так, как будто я выбился в большие начальники». Ему, Джемма, было очень больно, что над ним могли смеяться. Больше он галстук никогда не надевал.
Джемма громко шмыгнула носом. Этот рассказ всегда казался ей ужасно грустным. Она думала о том, как ужасно неловко должно было быть дедуле, как засвербело у него в животе, когда Боб позвал его «переговорить».
– Идиот этот Боб, – сказала она.
– Да, смешной был парень. Давно уже умер. Рак простаты…
– Так ему и надо, – удовлетворенно сказала Джемма, обдувая феном бабушкины ногти. – Надеюсь, было очень больно.
– У тебя такой же милый характер, как у дедушки, – ответила бабуля.
Джемма хмыкнула и ногтем большого пальца попробовала убрать лак с кутикулы.
– Нет, бабуля, – сказала она. – Никто из нас не похож на дедулю. Мы раздражительны, как мама, и любим посоревноваться, как отец. Мы настоящая гремучая смесь, если вдуматься!
– Не говори глупостей! Вот водите вы очень быстро – это правда. Точно как отец.
Джемма фыркнула от смеха:
– У Лин больше всего штрафов.
– Это потому, что она вечно куда-то несется сломя голову. Мэтью должен больше ей помогать.
– Майкл, бабуля.
– Да, Майкл. Так я вот о чем. Он мало ей помогает развозить эти самые завтраки. Она все делает сама.
– Ну конечно сама. Это ведь ее бизнес.
– Ерунда, – рассеянно сказала Гвен. – А расскажи-ка мне об этом новом молодом человеке. Он, кажется, слесарь? Деду это понравилось бы, ему было бы так интересно!
Джемма собрала со стола пузырьки и ватные диски и направилась в ванную.
– Ну, он очень мил… – начала она.
– Ты же знаешь, что деду никогда не нравился Маркус, – неожиданно сказала бабушка. – Он всегда говорил: «Не нравится мне этот фрукт!»
Джемма застыла в дверях, не веря своим ушам:
– Бабуля, что это ты такое говоришь?
– Ммм… – Бабушка любовалась своими ногтями, поднеся руки близко к свету.
– Дедушке не нравился Маркус?
Бабушка положила руки перед собой на стол и начала подниматься.
– Очень надеюсь, что Мэдди, когда вырастет, не будет слишком похожа на итальянку, – сказала она, как обычно загадочно сменив тему разговора.
– Бабуля! Во-первых, Майкл – грек, а вовсе не итальянец, а во-вторых, что ты имеешь против итальянцев? Чарли – итальянец!
– Чарли… – задумчиво повторила бабушка. – У твоей матери был ухажер по имени Чарли. Фрэнк все смеялся над его зубами. Он, по-моему, был не итальянец.
Джемма досадливо крякнула и вошла в ванную. Открыв шкафчик, она увидела сияющие чистотой полки, а не привычную ей груду пузырьков и тюбиков столетней давности.
– Вижу, Лин заходила! – крикнула она.
Дедуля никогда в жизни ни о ком не сказал плохого слова. Это просто не могло быть правдой. Она вернулась в столовую и спросила:
– Маркус нравился дедуле. Ведь так, бабуль?
Бабушка просияла:
– Ну конечно, дорогая! Дедушка всегда находил минутку для Мэтью. Они все время говорили о компьютерах.
Джемма вздохнула. Похоже, мама была права: Гвен Кеттл следовало принимать в малых дозах.
На пароме
Когда мне было девять лет, мы с родителями поехали отдыхать в Австралию. Как же мне там понравилось! Я даже, помню, думала: вот где я хочу поселиться.
Целый день мы провели на пляже, а оттуда поплыли на пароме в Мэнли. День был длинный, жаркий, истинно австралийский. Закатное небо походило на розовую вату, а цикады трещали ужасно громко. Мы сидели на стороне парома, обращенной к пристани, и матрос уже почти убрал небольшие сходни, когда мама сказала: «Посмотрите! Они не успеют!» Мы увидели мужчину и трех девочек примерно моих лет. Они бежали по пристани и кричали: «Подождите, подождите!» Одна из девочек обогнала двух других. Она просто неслась, размахивала руками и то и дело оборачивалась на сестер. Мужчина схватил их и закинул себе под мышки, как два мешка. Девчонки безудержно смеялись, дрыгая ногами, а мужчина аж побагровел от усилий.
Думаю, матрос бы их не заметил, но пассажиры принялись кричать: «Подождите, подождите!» Поэтому он недовольно закатил глаза, опустил сходни, и эта странная семейка влетела на паром, смеясь и задыхаясь. Некоторые даже зааплодировали. Они, похоже, только что выбрались из воды. У девочек из-под бейсболок торчали мокрые хвостики, с голых ножек еще не осыпался песок. У отца на плече висели пляжные полотенца, он сказал матросу: «Спасибо, друг!» – и благодарно хлопнул его по плечу.
Они проходили мимо нас, и я услышала их голоса: «Ну и смешно же было, папа!», «Папа, а давай мороженое купим!». Я заметила, что две девочки были совершенно одинаковыми, и подумала, что третья, должно быть, их младшая сестра. Я была единственным ребенком в семье, росла в печальном, хмуром Манчестере и воображала, какая у них, должно быть, замечательная жизнь.
