но тот столь уверенно произнес фразу, отчетливо выговаривая каждое слово, что Нурмухан молча развернулся и зашел в дом.
Пленный боец Квантунской армии процедил сквозь зубы следующее:
«Ты думаешь, что честь для японца – это дело жизни и смерти? Уверяю тебя, честь для Изао намного, намного важнее…»
Казахстан еще со времен царской России, а особенно при Советской власти служил настоящим испытательным полигоном для многих людей: и для коренных жителей в годы откровенного геноцида, и для множества несправедливо обвиненных и сосланных насильно представителей других национальностей. Сталинская машина перемалывала всех без разбора по принципу «попал-пропал». Каждый выживал, как мог, – и чеченцы, и крымские татары, и белорусы, и немцы, и представители десятков других национальностей. Японцы в этом ряду стояли особняком, не только потому что были военнопленными, а из-за своих культурных особенностей и, главное, из-за отношения к смерти. Вернее, самого пути к смерти. Пути человека несломленного, а потому непобежденного. Если и умереть, то достойно, с высоко поднятой головой.
Число военнопленных и интернированных японцев, размещенных в Казахстане, составляло примерно 60 тыс. человек. Первый эшелон с японцами прибыл 5 октября 1945 года в Семипалатинскую область. Большинство из них (25 тысяч) разместили далее в Карагандинской области, также в Жезказганской, Восточно-Казахстанской, Алма-Атинской, Жамбылской областях. Подневольный труд японцев использовался в промышленности, в гражданском и промышленном строительстве, на шахтах, рудниках, в сельском хозяйстве. Японские военнопленные испытали на себе все ужасы советской системы ГУЛага, многие из них умерли от голода и невыносимых рабских условий в лагерях.
В народе говорят: «Біреудің саған ренжігені жолыңнын кесілгені» («Чья-то обида на тебя отрежет твой путь к удаче»). Умер Нурмухан довольно рано, в 55 лет. Шани пережила его на 10 лет. Каждый из четырех их сыновей умер, не дожив и до 30-ти лет нелепыми и случайными смертями. Дочь тоже прожила недолгую и тяжелую жизнь.
МАРЬЯМ
Еще лет десять после войны мужчины носили военную одежду. Сукно было очень качественным, носилось долго и донашивалось уже стариками. Зимы в Карагандинской области суровые, буранные, поэтому носили ватные стеганые штаны, шапки-ушанки, брезентовые плащи, на ногах – валенки из войлока. А чуть позднее у тех, кто мог себе позволить, появились валенки-чёсанки. Тонкий войлок молочно-белого цвета, подошва кожаная, с каблучком. Верх изящества! Еще были ватные фуфайки, которые могли претендовать на звание самой практичной, самой распространенной, самой удобной одежды на протяжении нескольких десятков лет. Их носили и мужчины, и женщины.
В такой вот фуфайке, только сильно заношенной и старой, в 1946 году вернулся домой из лагерей Махмуд. Еще более молчаливый, сильно исхудавший, постаревший, но самое главное – живой, а в душе все такой же гордый и дерзкий. Двух своих жен с детьми он сразу перевез в Караганду, поближе к шахтам, к работе. Они сняли временное жилье, где прожили какое-то время. Дети выросли и уже работали.
Махмуд постоянно проживал с Кели. Она – как была, так и осталась главной хозяйкой, достойно и в точности выполнив наказ старшего брата Махмуда. Пережила с Бату бок о бок все злоключения, в семье остались все живы. Но как только вернулся из лагерей муж, все стало по-прежнему. Бату, по характеру тихая, кроткая, довольствовалась только тем, что имела. Кели вернулась на свой «трон», вела себя с ней холодно и сдержанно. Иногда Бату казалось, что к ее детям внимания было меньше, и она высказывала свои обиды Махмуду.
А Дикбер радовалась благополучному возвращению отца, которого она обожала.
«Как хорошо, что им теперь будет легче, гораздо легче вместе с дадой», – рассуждала она. И даже находила общие черты характера в своем отце и муже.
Аязбай помог со стройматериалами, нашли участок и своими силами стали строить дом на два входа. Дикбер, тем временем, постепенно привыкала к семейной жизни. Следуя чеченским традициям, она не называла своего мужа по имени, для нее он навсегда стал Аяке. Аязбай же заменил труднопроизносимое чеченское имя «Дикбер» на более благозвучное для него «Марьям». Обретение ими новых имен стало началом новой для них жизни. Даже село Хорошевское, где они жили в те годы, было переименовано в совхоз имени Буденого.
Умный человек, интеллектуал, свободно владеющий тремя языками, Аязбай возлагал большие надежды на свою супругу. Несмотря на перенесенные ею горести, он видел в ней реальное воплощение женщины, непорочной в мыслях и поступках, образец истинной матери. Поэтому и выбор имени был столь возвышенным. Конечно, супружеский опыт Аязбая был богатым, но не слишком счастливым. Несчастья, лишения, а еще – ревность и амбиции обеих жен ломали идеальную картину мира, которую он старался построить как отец семейства. И Бану, и Меиз не прошли испытания трудностями. Дикбер же в полной мере продемонстрировала ему, на что она способна, когда борется за свою жизнь и за жизнь своих родных. Поэтому и выбор имени для чеченки был не случаен. Ведь согласно священной книге мусульман, с этим образом связывают самые чистые, самые добрые, самые идеальные представления о человеческой природе. Так зовут достойнейшую из всех земных женщин. И любил Аязбай ее безумно. Она навсегда осталась для него загадочной, иной, резко отличающейся от всех женщин, каких он знал.
В 1947 году Марьям забеременела, и это волшебство превращения в маму немного усмирило ее нрав, отвлекло от плохих мыслей и тоски по родине. 18 декабря она произвела на свет первого своего ребенка. И отец, хорошо знавший Коран, дал девочке имя Зайнаб – в честь одной из жен пророка Мухаммеда. Дочь от столь желанной им женщины, ради которой он готов был пойти на все. И не было на свете отца счастливее…
Сельский родильный дом в то время представлял собой одну большую комнату для рожениц, комнатку для новорожденных и родовую. В каждой из них стояли отапливаемые кизяком, соломой или дровами печки. В холодные зимние ночи, чтобы сохранить тепло, дымоход старались прикрыть задвижкой. В тот день, 18 декабря, родилось четверо малышей. Утром Марьям принесли дочь на кормление, женщина приложила ее к груди, но у малышки вдруг безжизненно свесилась головка…
– Эрна! Эрна! Мой ребенок! – в ужасе закричала Марьям.
На ее крик прибежала акушерка Эрна, немка, которая принимала роды. Она бросилась к ребенку, стала смотреть других детей – они тоже не шевелились. Начала оказывать помощь, и через некоторое время дочь Марьям издала слабый писк.
Аязбай устроил грандиозный скандал и разбирательство. Выяснилось, что сторож, он же истопник, несвоевременно прикрыл задвижку дымохода. В итоге угарный газ проник в помещение, из-за чего трое из четырех младенцев погибли.
Марьям часто вспоминала этот случай. И то, что ее дочь выжила, стало знаком – дальнейшая жизнь показала это.
После такого
