Что мне нравится, да? – продолжала мама. Она на миг замолчала и мотнула головой в сторону сковородки. – Масло разогрей.
– Хорошо, мам, – кивнула я и, взяв сковороду, налила туда масло.
– Куда ты столько льешь?! – рявкнула она, отвешивая мне очередной подзатыльник. – Меньше надо. Господи, ну что за ребенок. Мало того бестолочь, еще и вредит, будто нарочно.
– Я же не нарочно, мам, – всхлипнув, ответила я. Но ей было все равно.
– Ага. Суп кто пересолил вчера так, что жрать без слез невозможно? Убить тебя мало, да разве ж полегчает. Не дочь, а пидорасина какая-то. Ладно тесто, его перекатать можно, а суп? На кастрюлю сколько продуктов ушло. Про мясо молчу, дорогущее. Чего смотришь? Сама его жрать и будешь теперь.
– Можно же новый сварить, – тихо предложила я, на что получила скалкой по пальцам и, ойкнув, замолчала.
– Заработай сначала на новый, – крикнула мама. – Новый сварить, ишь чего удумала. Новый я сама сварю, а этот сожрешь весь до последней капли.
Вот только не я пересолила суп, а Матвей бухнул в кастрюлю половину солонки и, смеясь, убежал. Я попробовала водой разбавить, да только хуже стало. За это мама меня отругала, а потом заставила съесть две тарелки супа, не запивая водой. И я ела, боясь отказаться. Потому что знала, что меня снова изобьют и накажут.
Со временем у мамы появился новый способ «мотивировать» меня. Нет, она не хвалила и не благодарила. Она фыркала и в щепы разносила то, что я делала. Будь это торт, пирожки, вымытый пол, убранная комната или рисунок.
Однажды я снова захотела сделать ей сюрприз на день рождения. Специально для этого заходила к Катьке после уроков, и она час в день учила меня играть на гитаре одну песню. Мамину любимую. «Эти глаза напротив» Ободзинского.
Катька помогла мне с аранжировкой, мы долго разучивали аккорды, а потом я потихоньку начала учиться играть. И успела как раз ко дню рождения. Специально нарядилась, взяла у Катьки гитару и спрятала у себя в комнате. А потом, когда семья уселась за праздничный стол, вышла и спела. Вот только вместо слез радости, благодарностей и аплодисментов, меня наградили молчанием.
Мама, прищурившись, покусывала губы. Отчим наливал себе водки в стакан и не обращал на меня внимания. Андрейку больше занимала книжка, а Матвей пытался засунуть в нос горошину. Я покраснела от смущения и тихо ушла в комнату, чтобы убрать гитару, а когда вернулась за стол, то мама наконец-то соизволила открыть рот.
– И что это было? – спросила она, усмехнувшись. Я покраснела и опустила голову.
– Подарок.
– Можно было и получше, – фыркнула мама, наклоняясь к Матвею и вытаскивая у того из носа горошину. – Сына, а если задохнешься? Дурной совсем?
– Не, – хрюкнул тот и неожиданно чихнул. Я скривилась, увидев, что сопля из его носа улетела в мою тарелку с пюре и котлетой, к которой я так и не притронулась. Мама увидела, что я скривилась, но истолковала по-своему.
– Чего рожу-то кривишь? Бренчать ума много не надо, а вот с выражением спеть – потрудиться придется. Да и какая из тебя певица. Мычишь там что-то и как овца блеешь.
– Во, во, – буркнул отчим, цепляя на вилку хрустящий огурчик. – Нет бы что хорошее спела. Душевное, из шансона.
– Это же подарок, – прошептала я. На глаза навернулись слезы и стало как-то гадко на душе. – Я месяц училась, мам.
– Хуево училась, – отрезала она. – Говорила, что медведь тебе на ухо наступил, так не верила. Второй раз говорю.
– Настя – блядь. Настя – блядь, – завыл Матвей. Он сидел с Катькиной гитарой на диване и лупил, что есть мочи по струнам.
– Отдай, Моть. Это не моя гитара, – побледнела я и бросилась к нему. – Катька меня убьет, если поломаешь.
– Ничего не поломает. Пусть играет… – буркнула мама, правда гитару забрала, когда одна из струн лопнула и секанула Матвея по руке, из-за чего тот заревел и умчался в комнату. – Одни проблемы из-за тебя, сука. Унеси это нахуй из дома! Слышишь?
– Струна…
– Унеси, блядь! – рявкнула она так громко, что Андрейка, сидящий за столом, снова поморщился и закрыл уши ладонями. – Еще раз увижу тебя с гитарой, неделю синей ходить будешь. Певица хуева.
Я отнесла гитару Катьке и та, открыв дверь, все поняла, стоило ей заглянуть мне в глаза. Катька перебила меня, когда я попыталась объяснить, что струна порвалась, отложила гитару в сторону, а потом обняла. Крепко, но нежно.
– Забей, родная. Это просто струна, – криво улыбнулась Катька. – Да и менять их пора уже.
– Просто струна, – повторила я и, пожав плечами, отправилась домой. Не из-за порванной струны я плакала, а из-за слов, которые мне сказала мама.
Можно было и получше. До сих пор меня клинит от этих слов. Может, мама и правда пыталась меня так мотивировать, да только наоборот отбивала всю охоту что-то делать. Она придирчиво проверяла мои поделки, а потом выносила вердикт, который разбивал мне сердце. Раз за разом.
– Это, блядь, что? – устало спросила она, когда я принесла ей поделку, которую мы делали с классом на уроке ИЗО – грибную полянку. На зеленом кусочке пластилина жались друг к другу три маленьких грибка. Два с коричневыми шляпками и один мухомор.
– Мы на уроке делали, мам, – улыбаясь, ответила я. Поделка мне нравилась. Мало того, что я за нее пятерку получила, так еще и учительница похвалила перед всем классом. – Мне пять поставили…
– Ага. А мухомор зачем? Он же ядовитый, портит все. И кто так грибы лепит, а? Второй класс, а лепишь на уровне детсада для дебилов, – вздохнула мама и, повертев поделку перед глазами, смяла её в уродливый ком. – Могла бы и получше постараться.
Ей было плевать, что я потом полночи рыдала в спальне и не могла уснуть. Перед глазами то и дело появлялась грибная полянка в маминой руке, которая через секунду превращалась в некрасивый пластилиновый ком. Но плакала я тихо, чтобы мама не услышала. Как начала в детстве, так и привыкла. А потом научилась плакать с абсолютно сухими глазами. Вместо меня плакал от боли мой внутренний искалеченный ребенок.
Со временем я привыкла не показывать маме то, чем занимаюсь. Она не знала, а значит не было истерик, ругани и боли. Катька очень удивилась, когда я подошла к ней через неделю после дня рождения мамы и попросила продолжить заниматься со мной гитарой. Потом понимающе кивнула и улыбнулась.
– В принципе, ничего сложного, – сказала она, когда мы сидели в
