— Я всегда могу определить, отлично улавливаю акцент.
— Безусловно, улавливаете! — восхитился я. — Мало кто способен вычислить, что я наполовину бельгиец.
— И на которую половину?
— Переднюю.
Она снова хихикнула.
— Я имею в виду, кто из родителей бельгиец — мать или отец?
— Мать. Отец был парижанином на велосипеде.
Она попыталась через мое плечо заглянуть в квартиру.
— Я охотно пригласил бы вас зайти на чашку кофе, но не должен тут ничего трогать.
— Это вы намекаете? Хотите, чтобы я пригласила вас на кофе?
— Чертовски хочу. Погодите минутку.
Я закрыл дверь и вернулся в комнату, чтобы убрать следы обыска. И еще раз оглядел убогую комнатку. Именно так я и закончу однажды. И кто-нибудь из департамента обшарит мое жилье, чтобы удостовериться, не оставил ли я «мелочи, которые могут усложнить нам всем жизнь». «Прощай, Энни, — подумал я. — Я тебя не знал, но теперь знаю настолько хорошо, насколько знают меня. Ты не уйдешь в отставку и не заведешь табачную лавочку в Ницце и не будешь получать ежемесячную выплату от какой-нибудь липовой страховой компании. Нет, ты можешь стать резидентом в аду, Энни, а твои боссы будут слать тебе указания из рая уменьшить расходы и уточнить доклады».
Я пошел в одиннадцатую квартиру. Комната походила на квартиру Энни. Дешевая позолота и фотографии кинозвезд. Банное полотенце на полу, пепельницы с окурками в губной помаде, чесночная колбаса на тарелке, высохшая и умершая.
К моему приходу Моник уже приготовила кофе. Залила кипятком молочный порошок и растворимый кофе и размешала пластмассовой ложкой. Под легкомысленной внешностью скрывалась непростая личность, и девушка пристально следила за мной из-под ресниц.
— Я думала, вы взломщик, — сказал она. — А потом, что вы из полиции.
— А теперь?
— Вы кузен Анни, Пьер. Можете быть кем хотите, хоть Шарлеманем, хоть Тинтином, это не мое дело, и вы не можете навредить Анни.
Я достал бумажник, извлек сотенную купюру новыми и положил на стол. Она вытаращилась на меня, думая, что это предложение заняться сексом.
— Вы когда-нибудь работали с Анни в клинике? — спросил я.
— Нет.
Я достал еще одну купюру и повторил вопрос.
— Нет.
Я положил третью и пристально посмотрел на девушку. Когда она снова сказала «нет», я грубо схватил ее за руку.
— Не вешайте мне лапшу. Думаете, я не навел справки, прежде чем идти сюда?
Она сердито уставилась на меня. Я не выпускал ее руки.
— Иногда, — нехотя обронила она.
— Сколько раз?
— Десять, может, двенадцать.
— Вот так-то лучше, — сказал я. Перевернул ее руку, разжал ей пальцы и шлепнул три сотни на ладонь. А потом отпустил. Она отшатнулась, стараясь оказаться вне зоны досягаемости, и потерла руку там, где я сжал. Ручки у нее были тоненькими, с розовыми костяшками, хорошо знакомыми с холодной водой и хозяйственным мылом. Она не любила свои руки. Засовывала их в рукава, прятала сзади или под мышками.
— Вы мне синяк посадили, — пожаловалась Моник.
— Потри деньгами.
— Десять, может, двенадцать раз, — снова подтвердила она.
— Расскажи мне о том месте. Что там происходит?
— Вы таки из полиции.
— У меня есть предложение, Моник. Дай мне три сотни, и я расскажу тебе о том, чем я занимаюсь.
Она мрачно улыбнулась:
— Анни иногда нужна была вторая девушка, как хостес. А деньги лишними не бывают.
— У Анни было полно денег?
— Полно? Я не знаю никого, у кого их полно. А если бы так, то кто бы об этом знал в этом городе? Она не возила деньги в банк на броневике, если вы об этом.
Я промолчал.
— Она неплохо зарабатывала, — продолжила Моник, — но с деньгами обращалась по-дурацки. Могла дать их любому, кто ей споет любую небылицу. Ее родителям будет ее не хватать. Как и отцу Маркони. Она вечно давала ему деньги на детей, на миссии и на калек. Я ей все время талдычила, что это глупо, но она не слушала. Вы хоть и не кузен Анни, но слишком легко швыряетесь деньгами для полицейского.
— Мужчины, которых вы там видели… Вам было приказано расспрашивать их и запоминать, что они говорят?
— Я с ними не спала…
— Мне наплевать, чем ты с ними занималась, хоть пила чай с пирожными. Какие тебе были даны инструкции?
Она колебалась, и я выложил на стол еще пять сотен, но придержал пальцами.
— Конечно, я занималась с ними любовью, как и Анни, но все они утонченные мужчины. Со вкусом и культурные.
— Да уж конечно, — хмыкнул я. — Высококультурные и воспитанные.
— Там все записывалось на магнитофон. В прикроватных лампах встроены скрытые выключатели. Мне было приказано заставить их говорить о работе. Это такая тоска — мужчины, рассказывающие о работе, но они всегда рады об этом поговорить, верно? И еще как.
— Записи когда-нибудь в руках держала?
— Нет. Магнитофоны находятся где-то в другой части клиники. — Она покосилась на деньги.
— Было что-то еще. Анни делала не только это.
— Анни была дурой. И смотрите, к чему это ее привело. И к чему приведет меня, если не буду держать рот на замке.
— Ты мне не интересна, — сказал я. — Меня интересует только Анни. Что еще она делала?
— Она подменяла записи. Заменяла их. Иногда делала собственные.
— Она пронесла туда магнитофон?
— Да. Маленький такой, который стоит порядка четырехсот новых франков. Держала в сумочке. Я видела его как-то раз, когда залезла к ней в сумочку, чтобы позаимствовать помаду.
— И что Анни сказала по этому поводу?
— Ничего. Я ей не говорила. И больше к ней в сумочку никогда не лазила тоже. Это ее дела, меня не касаются.
— Этого магнитофона в ее квартире нет.
— Я его не брала.
— А кто тогда взял, по-твоему?
— Я ей не единожды говорила. Я ей тысячу раз твердила.
— Что именно?
Она задумчиво пожевала губу.
— А что, по-вашему, я ей могла сказать, месье кузен Пьер? Что делать магнитофонные записи в таком месте — опасное дело. В доме, принадлежащим таким людям.
— Каким таким?
— В Париже о таком вслух не говорят, но ходят слухи, что дом принадлежит министерству внутренних дел или СВДК, чтобы получать сведения от глупых иностранцев. — Она всхлипнула, но быстро взяла себя в руки.
— Ты любила Анни?
— Я никогда особо не ладила с женщинами, пока не познакомилась с ней. Когда мы встретились, я оставалась почти без денег, было всего франков десять. Я убежала из дома. Сдала вещи в прачечную, а потом умоляла их отменить заказ, потому что мне не хватало денег, чтобы заплатить. Там, где я жила, не было водоснабжения. Анни дала мне денег, чтобы полностью расплатиться — целых двадцать франков, — так что у меня была чистая одежда, чтобы искать работу. И она дала мне первое в жизни теплое пальто. Научила красить глаза. Выслушала меня и дала выплакаться. Говорила, что не надо жить, как она, постоянно меняя мужчин. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. И никогда меня ни о чем не расспрашивала. Анни была ангелом.
— Похоже на то, судя по твоим словам.
— А, знаю я, о чем вы думаете. Считаете, что мы с Анни — пара лесбиянок?
— Некоторые из моих лучших любовниц — лесбиянки, — сказал я.
Моник улыбнулась. Я думал, она расплачется мне в жилетку, но она лишь шмыгнула носом и улыбнулась:
— А я не знаю, были мы парой или нет.
— А это важно?
— Да нет, не важно. Что угодно оказалось бы лучше, чем оставаться там, где я родилась. Родители по-прежнему живы. Только жить с ними — все равно что жить в осаде. Они очень экономно расходуют стиральный порошок, кофе. Из еды — рис, картошка, макароны с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо только для особых случаев, бумажные салфетки — непозволительная роскошь. Лишний свет гасится немедленно, и они скорее напялят пару свитеров, чем включат отопление. В том же доме семьи ютятся в одной комнате, крысы прогрызли в полу огромные дыры — другой еды там для них нет, а туалет один на три семьи, и спуск вечно не работает. Тем, кто живет на верхних этажах, приходится спускаться на два пролета, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И при этом в том же городе меня водили в трехзвездочный ресторан, где выставленной в счет суммы моим родителям хватило бы на год. В «Ритце» один мой знакомый платил девять франков в день за присмотр за своим псом. Это примерно половина пенсии, которая причитается моему отцу по ранению, полученному во время войны. Так что типам вроде вас, швыряющимся деньгами и отстаивающим ракетную программу Французской Республики, ее атомные станции, сверхзвуковые бомбардировщики, атомные подлодки и что там еще вы защищаете, не стоит ждать от меня особого патриотизма.
Она закусила губу и сердито уставилась на меня, вызывая оспорить ее слова. Но я возражать не стал.
— Это вшивый, прогнивший город, — согласился я.
