них эти качества в доминанте.
Доктор Привродский нахлобучил треснутое пенсне, пристально посмотрел на Пациента.
– Позвольте… А откуда у вас такая осведомленность о полицейских порядках?
Пациент легкомысленно пожал плечами.
– Знаю откуда-то. Может, я в прошлом был сыщиком.
И он рассмеялся – так ему понравилась эта мысль.
– Понятно, – протянул доктор, продолжая щуриться. – Ну а в целом как вы? Не очень вас вчерашняя прогулка разволновала?
– Нет, все хорошо, спасибо. Вот только то место, где мы напугали даму. Что-то в нем есть. Я бы, если вы не возражаете, еще раз там прогулялся. Пешком. Мне кажется, я бывал там раньше.
– Непременно. Только для пеших прогулок нам нужно для вас другую пару обуви справить. Попробуем устроить, не откладывая, завтра или послезавтра.
Петр Леонидович вышел, запер за собой дверь, в глубокой задумчивости добрел до своего кабинета, уселся в кресло, подпер подбородок руками. Посидев так минут пять, он, очнувшись, поднялся, снял рожок с висевшего на стене аппарата, крутанул ручку.
– Барышня, дом генерал-майора Воейкова. Любезный, говорит доктор Привродский. Будьте добры, пригласите Евгению Владимировну к аппарату.
Из рожка что-то проскрипели.
– Разумеется, подожду. Нет, подожду. Скажите, что дело срочное.
Через пару минут телефон откликнулся участливым женским голосом:
– Петр Леонидович, что еще стряслось? Я все-все рассказала Владимиру, он уже принял меры. Негодяев обещали поймать предельно быстро. Все лучшие силы полиции велено отрядить.
– Спасибо, спасибо, голубушка. Но я не об этом. Хотя снова мне нужна будет помощь вашего супруга. Мне крайне важно получить фотографические карточки всех пропавших в прошлом полугодии полицейских.
– Всех-всех? По всей России?
– Нет-нет, только столичных. Есть карандаш? Запишите приметы.
* * *
24 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 40 минут
Заметенное снегом кладбище ощетинилось черными крестами у самого леса, в полутора верстах от забора крайней избы. Свежеструганые сосновые гробы везли от церкви на шести подводах через всю деревню: Осипа Матвеевича, Устина, Дарью и Алексея Боровнина разместили каждого на своих санях, а шесть маленьких детских гробиков поместились в оставшихся двух. Впереди скорбной процессии с непокрытой головой шел дьячок с иконой в руках и тихонечко что-то напевал. Позади, вытянувшись в коричнево-серый хвост с черными пятнами бабьих платков, медленно перебирали ногами люди. Бабы подвывали, мужики хмурились и сжимали в руках лохматые шапки. На полпути в чьем-то пустом дворе заскулила собака, подхватила соседская, и так и не смолкали до самого последнего дома, провожая воем оставляющую за собой еловый след людскую гусеницу.
Константин Павлович Маршал шагал чуть сбоку от основной массы скорбящих, пристально вглядываясь в нахмуренные или зареванные лица, пытаясь разглядеть что-то необычное, неправильное для ситуации. Всяк горевал по-своему: кто-то кусал губы и ломал брови, кто-то вытирал глаза мохнатым рукавом тулупа, кто-то ревел в голос, никого не стесняясь. В общем, ничего неуместного.
Николай Боровнин – его указал Маршалу следователь Волошин – вел седую мать, придерживая за плечи. Беззубый рот старухи с ввалившимися губами был раскрыт, она судорожно глотала морозный воздух, будто не могла надышаться, и, почти не мигая, смотрела на гроб сына. Сам Николай шел, уронив голову, и утирал картузом беспрерывно катящиеся слезы.
Василий Худалов, простоволосый, как все мужики, хмуро кивнул Маршалу.
Стеша Лукина шла самой последней; высокая, тонкая даже в зимнем тулупчике, она слез не вытирала, хотя лились они тоже безостановочно. Девушка лишь что-то шептала одними губами и сжимала побелевшими пальцами маленький образок. К мокрой, розовой от мороза щеке прилип выбившийся из-под платка золотистый завиток.
У кладбищенских ворот Илья обернулся.
– Все. Сымай, стало быть!
Мужики натянули шапки, подняли гробы, зашагали в ногу по петляющей между деревянных восьмиконечных крестов стежке. У разрытых накануне могил остановились, опустили ношу на заготовленные чурбаки. Из бабьей толпы выскользнула Анисья Худобина, рухнула на брата, заголосила в нависшее серое небо:
– Мила-а-а-ай касати-и-и-ик! Да на кого ж ты меня покину-у-у-ул! Да что ж за ироды закрыли твои ясныя глазоньки-и-и-и-и! Осиротили меня, бедна-а-а-а-аю!
Рядом, тоже стоя на коленях на снегу, тихонечко выла старуха Боровнина, перебирая узловатыми желтыми пальцами пуговки на рубахе мертвого сына, гладя черные, наверное, впервые расчесанные волосы. Николай отвернулся в сторону, прижав к лицу картуз, и мелко подергивал плечами.
Продолжая наблюдать за присутствующими, Константин Павлович отметил, что глядели на проявления горя селяне совершенно по-разному: на Анисьины вопли люди хмурились и кривили губы, на Боровнину же смотрели жалостливо, сочувственно.
Вдруг толпа расступилась, пропустила тонкую черную фигуру. Степанида прошла, не остановившись, мимо всех Симановых к гробу Алеши, молча положила ему в ноги образок, который всю дорогу несла в руках, и так же беззвучно удалилась, скрылась за спинами.
Старуха Боровнина проводила ее взглядом, поднялась, расстегнула трясущимися пальцами ворот рубахи, сжала нательный крестик и, подшамкивая, прохрипела:
– Проклинаю!!! На кресте! Хто сына маво упокоил, проклинаю! Чтоб нутро сгнило у убивцев! Чтоб весь род их на корню!..
– Мама!
Николай Боровнин рухнул перед матерью на колени, уткнулся лицом в меховой отворот тулупа, забился.
– Прости меня, мама! Из-за меня все… Я все… Не сберег Алешку… Хотел к себе забрать… В город думал… Оградить хотел… Не успел я… Все я… Мама!..
Мать гладила сына по вихрастому затылку, успокаивающе приговаривала:
– Коленька… Родной мой… Осиротели мы…
Потихоньку завыли бабы, заслезились глаза у мужиков. Прервал зарождавшиеся массовые стенания брат Илья – он шагнул к Боровниным, тронул за плечо Николая:
– Пора, Николаш. Так, стало быть, – и махнул рукой.
От толпы отделилась пара бородачей, подхватили под руки обоих Боровниных, отвели от гроба. Другие мужики в четыре молотка быстро заколотили крышки. Низкие тучи снова принялись поплевывать хлопчатым снегом, заметая сединой непокрытые головы. Поскрипели веревки, побухали по сосновым доскам комья мерзлой земли, поскрежетали лопаты – и на кладбище деревни Поповщина выросли десять желтых, еще смолящихся крестов. За ночь присыплет их начинающимся снежком, по весне польет сонным дождичком, обдует северным ветром, поджарит летним солнцем – и посереют они, сравняются в цвете с соседями. Зарубцуются в памяти лица тех, кого сегодня схоронили под ними, вытеснятся новыми встречами, вымоются вешней водой.
Жизнь…
* * *
Кладбище почти опустело. Сначала с тихим гомоном разошлась основная толпа – причем Анисья выскочила за ворота чуть не первой. У могил еще какое-то время оставались Николай с матерью, брат Илья и, чуть наособицу, Стеша. Но вот и Боровнины медленно поплелись к выходу, за ними, в последний раз перекрестившись, заковылял дьяк, и только Стеша черной птицей замерла среди крестов.
Константин Павлович наблюдал за темным силуэтом из-за ограды, почти слившись с толстым стволом скрипучей
