ветлы. Девушка молча стояла, глядя куда-то за горизонт. Не ответила на взгляд проходящего мимо Боровнина, не шелохнулась на какие-то слова дьячка – просто стояла, прямая, черная, сцепив в замок руки. Маршал не мог объяснить себе, зачем он подглядывает за местной блаженной, просто чувствовал какую-то связь, какую-то ниточку между ней и произошедшим. Однако Стеша продолжала стоять неподвижно, только ветер слегка поигрывал кончиками платка и подолом длинной юбки. Но когда Константин Павлович готов был уже сдать позиции ветру и морозу, черная фигура сдвинулась с места, подошла к могилам, присела у первой – и заговорила! Слов было не разобрать – и далековато, и ветер дул от Маршала, но «немая» совершенно точно говорила! Переходила от холмика к холмику, присаживалась у каждого ненадолго и о чем-то беседовала с крестами. Договорив с последним, она поднялась, поправила платок, отряхнула с коленей снег и пошла к выходу.
Дождавшись, пока Степанида скроется за воротами, Маршал, проваливаясь временами чуть не по колено, добрался до места похорон, пристально осмотрелся. Ничего. Никаких особых следов или отметин, выделяющих чью-либо могилу из остальных. Похоже, промах.
Выбравшись уже по твердой стежке с погоста, Константин Павлович отряхнул брюки, потопал ботинками, уселся в сани рядом с ждущим его следователем Волошиным.
– Давайте-ка вон ту барышню подвезем, Карп Савельевич. – Маршал указал на удаляющуюся черную фигуру Лукиной. – Она все-таки говорящая.
Волошин кивнул, тронул вожжи, и санки заскользили, медленно выбирая расстояние до Стеши.
– Степанида Саввична! Степанида Саввична, подождите, пожалуйста.
Стеша обернулась, остановилась. Маршал выпрыгнул из саней, поклонился.
– Вы помните меня? Я сыщик из Петербурга, Константин Павлович.
Девушка молча кивнула.
– Позвольте, мы довезем вас до дома.
Лукина так же молча подобрала подол черной юбки, села в сани. Маршал устроился спиной против хода. Тронулись. Стеша спокойно смотрела на Константина Павловича – ни интереса, ни вопроса не было в больших черных глазах. Только отрешенность и, наверное, усталость. Совершенно не деревенское лицо, обрамленное плотным платком, было словно вылеплено из белой глины – аккуратный чуть вздернутый носик, плотно сжатые губы (должно быть, вполне себе пухлые, если б не были так сильно стиснуты), черные, будто сурьмленные, брови, длиннющие ресницы и чуть заметный персиковый пушок на щеках. Пожалуй, ей не было и двадцати пяти. Что же такого случилось с тобой, что между этих бровей залегла глубокая складка?
– Скажите, а вы только с усопшими разговариваете? – наклонившись к девушке, тихо спросил Маршал. – Или и у меня есть надежда?
Стеша продолжала так же спокойно смотреть на Константина Павловича – ни капли удивления или испуга не промелькнуло во взгляде.
– Понятно. Не желаете. А я ведь не простой обыватель, я же вас могу и под замок посадить.
Маршалу показалось, что взгляд черных глаз слегка затуманился, погрустнел, вот только грусть эта была не от перспективы оказаться в застенке, а вроде как за него, за Константина Павловича. И ему сразу стало стыдно за свои угрозы.
– Простите. Просто мне кажется, что вы что-то знаете про эти убийства. Подумайте. Если вам известно хоть что-нибудь, то вы просто должны помочь мне найти извергов. Найти и наказать!
Девушка вытянула руку, указала куда-то за плечо Маршала. Он обернулся – в сером небе поверх деревенских крыш чернела луковка церкви, подпирая крестом низкие облака.
– Понятно. И вы туда же. Если б все только на божью кару надеялись, ад уже здесь, на земле, был бы. Не сильно воры да убийцы Бога боятся. Вы уж мне поверьте. А те, кому по первости и людской кары избежать удается, вовсе сатанеют. Ибо начинают верить в свою исключительность и неуязвимость.
Сани поравнялись с крайним домиком и остановились. Лукина сошла на стежку, поклонилась Маршалу и Волошину и зашагала к крыльцу.
– Степанида Саввична! Подумайте над моими словами! Я до завтра здесь, в общинной избе!
Но девушка даже не замедлила шаг, поднялась по ступенькам и захлопнула дверь.
– Что же с тобой приключилось? – задумчиво протянул Маршал, разминая папиросу.
– Так известно что. – Волошин тоже вылез из саней. – Думаю, ссильничал кто-то из деревенских. Отчего еще-то такие перемены?
– И никто ничего не знает? Не видел, не слышал, не похвастал?
– Мужику тут хвастать не о чем. А ей и подавно. Кому жаловаться-то? Она одна. Илье исповедаться? Так, может, и исповедовалась – у него свой устав, никому, кроме Бога, не расскажет. Подруг тут у нее не было – больно отличная она от местных баб. Ученая, в церковь не ходила. А наш народ тех, кто умнее, не любит. А безбожников еще и боится.
– А сами они прям богомольцы!
– А вы не замечали? У нас народец лишний раз лба не перекрестит, но ежели кто открыто заявит, что в Бога не верует, так тех огнем жечь готовы.
– А соседи? Может, они что слышали или видели?
– А что соседи? Соседей у нее только бабка Боровнина. Николай в городе, Алешка у Симановых. Вот и все соседи. С бабкой я говорил, без толку.
Маршал обернулся на подворье Боровниных: через низкий забор видно было старый дом в два окна, серые закуты, крытые соломой, да заметенный полуразобранный сруб слева от дома. Видно, собирался кто-то строиться, да забросил это дело. По свежему снегу две цепочки следов – округлые, бесформенные от валенок, одни совсем маленькие, будто детские, а вторые исполинские. И все, только мать и сын. Никто к Боровниным поминать Алексея не пошел – пока или вовсе. Пожалуй, не ждут и Маршала сейчас там с его расспросами о соседских делах. Он отбросил окурок.
– Едемте, Карп Савельевич. Хочется уже в тепло.
* * *
24 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 17 часов 54 минуты
В общинной избе было жарко натоплено – Волошин распорядился насчет печки как раз перед отпеванием, а после похорон заглянул еще и Илья, подкинул поленьев в топку и возле беленой стенки положил, озаботился, чтоб гостям не пришлось в темноте по морозу рыскать. На столе гудел самовар, на стенах уютно покачивались пока еще прозрачные вечерние тени, создаваемые двумя керосиновыми лампами и лампадкой, а на сдвинутых лавках раскинули перины, подушки – в общем, расстарались.
Сели за стол, разлили по кружкам чай, Константин Павлович добавил из фляжечки по капельке «шустовского» – даже Илья согласно мотнул бородой – и сразу как-то потеплело в сердце, и озябшие пальцы, приятно покалывая, моментально согрелись. Маршал и Волошин закурили. Помолчали.
Через подоконник единственного не завешенного по-северному маленького окошка перепрыгнуло падающее солнце, быстро пробежало по полу через всю горницу, залезло на стену – и погасло,
