дверь вдруг распахнулась. Внутрь. Но удивляться было некогда – Волошин и Маршал разом вывалились на крыльцо, ударились во что-то мягкое, не удержались на ногах и полетели со ступенек в пушистый божественно холодный снег.
– Целы?
Илья хлопал испуганно глазами, сидя в сугробе. Белка подскочила к лежащему на спине Маршалу, лизнула лоб, щеки, ткнула черным носом в бок Волошину.
– Целы, слава богу, – не поднимаясь, пробормотал Константин Павлович.
– И то верно, слава. – Дьяк перекрестился. – И Белке спасибо скажите. Она меня подняла.
– Дверь! Почему дверь подперли?
– Дык зачем подпирать-то? У нас двери в избу открываются. А то посля снега можно из дому не выбраться.
Между тем уже занялась деревянная крыша, и деревня ожила, загомонила, заголосила – со всех сторон бежали мужики и бабы с ведрами, топорами.
– Не подходить! – во все горло гаркнул Маршал. – Не подпускайте людей, Карп Савельевич, пока не разрешу!
Продел руки в рукава висящего на плечах пальто и босиком, в одних носках – чудесные ботинки остались внутри – прыгнул в палисадник, согнулся почти до земли, разглядывая снег под окнами.
– Стоять, кому говорю! – разорялся Волошин. – Илюхину крышу поливайте, черти, а то переметнется! Марфа! Ну-ка, двое валенок нам сыщи! Побольше! Опрометью чтоб!
Когда Маршал закончил свои изыскания и вернулся во двор, Волошин ждал его в санях с тулупом и огромными валенками. Сам он уже был в таких же, на плечах висела овчинная доха.
– Вот! – радостно крикнул он. – Нет худа без добра. Должно быть, из кармана вчера выпала. – Он потряс коробкой папирос. – В санях нашел!
Маршал сунул замерзшие ноги в валенки, накинул поверх пальто тулуп, с благодарностью принял папиросу, затянулся, прищурился на следователя.
– Что думаете?
– Погорячился я с обвинениями. Видать, керосинка лопнула. Чудом живы остались. Придется Белке костей прикупить.
Константин Павлович курил и смотрел, как слаженно деревенские боролись с бедствием: бабы и мужики выстроили цепочку от колодца, передавали ведра и поливали крышу домика Ильи. Вся деревня была тут: и растрепанная Анисья Худобина в сбившемся платке, и дьячок с всклокоченной бородой, и Николай Боровнин. Даже Степанида Лукина металась черной птицей между людьми, еще плотнее сжав губы.
Когда рухнули стены общинной избы, люди вернулись к пожарищу: мужики махали топорами, растаскивали черные бревна, а бабы заливали их водой или забрасывали снегом. Когда забелилось небо, на месте большого пятистенного дома в три окна остались только дымящиеся мокрые головешки да почерневший остов печки со скорбно торчащей трубой.
– Идемте, – бросил Маршал следователю и зашагал к пепелищу, остановился там, где еще вечером была дверь, внимательно осмотрелся, повернулся к Волошину. – Белка, само собой, награду заслужила. Но не погорячились вы, Карп Савельевич, в своих суждениях? Смотрите. Вон туда, слева от самовара. Видите? Лампа. Вон вторая. А это что, как думаете?
Волошин охнул:
– Третья!
– Третья. А у нас было две. Мне, еще когда мы тушить кинулись, подумалось – откуда стекла под подоконником, если лампа со стола упала? Глядите. – Он оперся на руку Волошина, стащил валенок – на левом носке, на ступне, проступило темное пятно. – Напоролся на осколок, когда мы с вами внутри скакали. Потому и под окнами после на четвереньках ползал. Следы я искал.
– Нашли?
Маршал кивнул, вытащил из кармана пальто блокнот, пошелестел страницами, сунул под нос Волошину.
– Вот! Узнаете? Те же следы, что мы с вами обнаружили в роще около дома Симановых. Все сошлось, до гвоздика. Сапоги или ботинки. Кто-то бросил через окно лампу и запер ставни – мы же с вами их не закрывали. Этот кто-то участвовал в убийстве Симановых. И этой ночью он снова был здесь. Вот такая история.
– Но почему не закрыл дверь? Там и надо-то было крючок накинуть.
Маршал пожал плечами. Загадок хватало, всего-то одной больше.
– Так что же мы стоим? – всполошился Волошин. – Он же и сейчас еще тут! Надо же сыскать мерзавца! Всех согнать на площадь!
– Чего их сгонять-то, Карп Савельевич. Вон они все. – Маршал кивнул через плечо. – Вся деревня здесь. И все в валенках.
Волошин привстал на цыпочки, всматриваясь, – мужики сгрудились толпой, молча курили, хмуря закопченные лбы. Бабы, растащив поленницу, расселись на чурбаках, будто галки, перевязывали платки, тихо переговаривались, обсуждали произошедшее. Сколько можно было разглядеть – все в валенках.
– Стало быть, по избам надо пройти!
– Бросьте, Карп Савельевич. Мы с вами неделю потратим, пока каждый погреб облазим. Как только у первого начнем искать, убийца сообразит и избавится от обуви.
– Так что же делать? – Следователь сник.
– Что и до этого: наблюдать. И помалкивать.
* * *
Когда красное солнце подкатило к полудню, уехали Николай Боровнин и Василий Худалов. Илья вызвался отвезти их на станцию, вместе в шесть рук они запрягли мохнатого Орлика. Мать перекрестила Николаю лоб, тронула сухими губами. Тот натянул шапку, бросил в сани протянутый матерью узелок, поднял воротник новой дохи и, потопав валенками, сбивая с них снег, сам завалился на сено рядом с Худаловым. Щелкнули по тощим бокам вожжи, и сани выкатились за ворота, оставив старуху одну. Она долго стояла, глядя на санный след и не вытирая катящиеся по морщинистым щекам слезы.
А еще раньше из деревни ушла Степанида Лукина. Никем не замеченная, вышла из своего маленького домика, не замкнув дверь, чуть постояла, глядя на темные окна, и пошла по узенькой стежке, в обход огородов. Поднялась на пригорок, откуда обозрима была вся Поповщина, оглянулась на деревню, задержала взгляд на черном церковном кресте, помедлила с минуту, будто прощаясь, заправила под платок непокорную прядку, поклонилась в пояс спящим домам – и ушла.
* * *
25 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 0 часов 52 минуты
Пациент отложил книжку. Вчера профессор подсунул ему сочинение господина Достоевского с несколько сомнительным в данных обстоятельствах названием – «Идиот». Читалось Пациенту в этот раз трудно – то ли главный герой не пришелся по душе, то ли витиеватость писательского слога была сложна для неокрепшего сознания, но перерывы в чтении делались много чаще. Подошел к окну – дегтярная балтийская темень, только у ворот больницы поплясывает на ветру желтое пятно одинокого фонаря, поблескивают в неровном свете вихрящиеся снежинки. А шаг влево-вправо – и пропадает весь мир в непроницаемой черноте. То ли есть в ней что-то, то ли и вовсе одно ничто – оступишься, провалишься и будешь лететь неведомо куда всю жизнь оставшуюся.
Пациент вздохнул, подошел к двери, выглянул в коридор. Делал он так уже в третий раз за час и раз пятнадцатый за день. Ничего нового в коридоре он увидеть не ожидал, его
