В один из моментов увидел Андрейка священника и подивился: старик в одном исподнем, без длинной рясы, засучив рукава, тащил тяжелые ведра с водой. Его волосы спутались, на щеках и почему-то на носу виднелись следы копоти и сажи, а борода висела спутанными клочьями. Светлая рубаха была порвана, но старик не обращал на это внимания. Он нес воду. Только иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и приговаривал как будто только для себя: «Грехи наши тяжкие. Ох, грехи наши. Веры мало, смирения нет, наказание нам за грехи наши» – и снова тащил воду, бесстрашно подходя к самому пламени.
Мишель молча смотрит на меня.
– Как жизнь, Мишель? – я пытаюсь говорить легко и шутливо. – Что нового в большом мире?
– Что с вами, Ксения Андреевна? – Мишель, как всегда, спрашивает чуть насмешливо. – Вы как будто не в себе?
– Что, сильно заметно? – я говорю совсем не жалобно, а скорее спокойно, как будто подыгрывая ему.
– Нет, со стороны и не скажешь, – Мишель смотрит мне прямо в глаза, – это я сердцем чувствую.
– Вот только про любовь не надо, – привычно отшучиваюсь я. – А то, знаешь ли, женщины такие фантазерки, из одного слова целую повесть выдумают.
Или из одного мимолетного поцелуя неземную любовь придумают – этого я, понятное дело, не сказала. Но подумала.
– Будет вам, Ксения Андреевна, – Мишель насмешливо и укоризненно покачал головой, – кто тут про любовь говорит? Я – только про сердце.
Мы смеемся.
– Что у вас случилось-то, а, Ксения Андреевна? – Вот в этом весь Мишель: пока не получит ответ на свой вопрос, не отстанет. Можно его отвлекать, отшучиваться, переводить разговор на другое… все бесполезно. Если спросил – будь добра ответить.
– Да ничего, Мишель, ничего не случилось, просто устаю немного и потому сплю плохо: и здесь работы прилично, да и незнакомое все, а вечером на раскоп надо. Устаю.
Я кривлю душой, и мне это неприятно. Вообще-то я Мишелю не вру никогда. Если я не хочу ему говорить правду – ну мало ли что личное бывает! – то говорю прямо: тебя, мол, это не касается, отстань. Он не обижается, у нас такие отношения. Почему я сейчас так не сказала?
– Не хотите говорить – не надо, – тут же обиженно реагирует Мишель, – но что-то я вас раньше на вранье не ловил, Ксения Андреевна. А я, может, помочь могу…
– Не можешь, Мишель, – я не отрицаю, что говорила неправду, и именно поэтому вижу, как у Мишеля добреют глаза, – может быть, потом, позже…
Мишель кивает, дескать, ладно, проехали.
– Кстати, о раскопе, – бодро переводит он разговор на другую, как ему показалось, тему. – Вы слышали? У Дрозденко опять неприятности – грузовик сторожа задавил. Насмерть. Вот не везет человеку…
Что произошло со мной в ту секунду – я не знаю. Как я не умерла от разрыва сердца? Я не вскочила, не вскрикнула, не упала в обморок. Только что-то холодное-холодное разлилось в груди и тоненько загудело в ушах. И еще комната как-то странно качнулась из стороны в сторону.
– Ксения Андреевна, – Мишель неожиданно подходит ко мне и берет меня за руки. Он не выглядит ни насмешливым, ни ироничным, лишь внимательным и, пожалуй, встревоженным. – Ксения Андреевна, это несчастный случай.
– Несчастный случай и подстроить можно, – непроизвольно цитирую я вчерашний подслушанный разговор. Комната снова приобрела свои обычные очертания, а холод в груди сменился гулкими ударами сердца. – Мишель, я должна туда пойти.
Я гляжу на часы – около двенадцати.
– Зинаида Геннадьевна, – я поднимаюсь и иду в комнату бухгалтерии, – я должна уйти пораньше на обед…
Видимо, у меня все-таки что-то было написано на лице, хоть я и старалась говорить спокойно, потому что Зинаида Геннадьевна ничего не стала спрашивать, а только поспешно и с сочувствием сказала:
– Конечно-конечно, Ксения Андреевна, можете даже задержаться, сегодня вообще неприемный день, так что посетителей не должно быть.
– Спасибо, возможно, что и задержусь, – немного рассеянно говорю я и, быстро накинув куртку, иду на раскоп. Мишель пошел со мной.
– Вы можете объяснить, что происходит, Ксения Андреевна? – довольно серьезно, непривычно серьезно спрашивает он меня по дороге.
– Нет, Мишель, – честно и спокойно говорю я, – пока нет. Потом.
– Угу, – неопределенно мычит он в ответ и добавляет своим насмешливым тоном: – Только осторожнее, сердце мне не разбейте.
И я невольно улыбаюсь. Друг.
На строительной площадке непривычно тихо. Никто не стучит, не пилит, не кричит. Несколько человек рабочих толпятся около дома, молча курят и смотрят в землю. На раскопе тоже тихо. Землекопов нет, в яме лишь Лешка-чертежник сосредоточенно что-то измеряет рулеткой. Марины не видно.
– Леша, привет. – Я подхожу к краю раскопа, но вниз не спускаюсь. – Где Марина?
– Здравствуйте, Ксения Андреевна, – чертежник улыбается приветливо, но грустно, – а Марина Николаевна на базу пошла. Все равно сегодня больше копать не будем.
– Да-да, понятно, – я оглядываюсь, отыскивая взглядом Мишеля. Оказывается, он около камералки. Сидит на корточках перед заплаканной Катенькой и, взяв ее за руку, что-то тихо говорит. Хорошо, что он занят, потому что я должна найти Стаса.
– Леш, – обращаюсь я снова к чертежнику, – ты не знаешь, Дрозденко здесь?
В ответ он лишь неопределенно пожимает плечами. Рабочие, стоявшие у дома, ответили тоже довольно неопределенно «где-то здесь был». Я иду к камню, почему-то мне кажется, что Стас там. Но я ошибаюсь, у камня никого нет, и я снова возвращаюсь на площадку. Елки-палки, где же ты, Командир?
Я еще раз оглядываюсь и, наконец, вижу Стаса. Он стоит в окружении нескольких мужчин. Кажется, там начальник стройки и еще какие-то, тоже знакомые, лица. Все они деловые и сосредоточенные, и как-то сразу становится понятно, что обсуждают они свои строительные проблемы, и ничуть они не испуганы, может, лишь чуточку подавлены и чересчур серьезны. За время раскопа я не раз наблюдала, как решаются у них разные строительные проблемы: обычно очень громко, лишь с деликатным приглушением нецензурных выражений – это если недалеко от раскопа. И чаще всего бойко и весело, даже если ругаются. А сейчас они разговаривали негромко. Они разговаривали, размахивая руками, но не очень оживленно, а так, просто изредка указывая на что-то. В общем, люди были заняты делом. Мне отчего-то стало не по себе. А я-то чего пришла? Чего ради я прибежала сюда? Кто меня звал? Ну, дорогая, признавайся – нашла повод увидеть Стаса? Да что же это такое, в конце-то концов?! Ты ведь хотела быть подальше от тайн, намеков и прочей ерунды. Ты вообще должна быть в стороне от всего этого, и даже когда работаешь в камералке, должна не тихо, как мышка, сидеть, а шуршать, вздыхать и кашлять, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что здесь рядом сидит человек, не слепой, не глухой и вполне даже вменяемый. А ты что делаешь? Мало того, что подслушиваешь чужие разговоры, так еще и выводы какие-то делаешь и теперь вот примчалась как сумасшедшая на стройку. Зачем? Что тебе здесь нужно? Кто тебя звал? Я чувствую, как щеки мои наливаются краской, сердце начинает проваливаться куда-то, и на глазах появляется предательская слеза. Да, подруга, что-то с твоими нервами: чуть что – сразу в слезы. Сжав зубы и сощурив глаза – чтобы не разреветься прямо здесь, – быстрым шагом я иду к воротам. Мишель простит, что я ушла, ничего ему не сказав. Может, позлится немного, но простит. До спасительного выхода на улицу осталось уже несколько шагов. Только бы никто не окликнул, только бы никто… А там еще несколько шагов по дороге, и справа малоприметная тропинка, ведущая к реке. Вниз по ней еще чуть-чуть – и ты в довольно уединенном месте. Здесь, правда, нет скамеечек и довольно сыро – берег низкий и чуть заболоченный, – но именно поэтому здесь обычно никого и не бывает. А это как раз то, что мне сейчас нужно.
