Услышав об этом по радио, я не сдержался:
— Молодцы!
Сидевший у меня Алик Новиков, будущий лектор горкома, укоризненно покачал головой:
— Как тебе не стыдно, Лева — ведь немцы наши союзники!
"Мы оставим за спинами города гром
И Неву шерстяного оттенка,
И на станции Токсово выйдем втроем —
Я и Боря, и Леша Бутенко.
Нам постылая юность, как ворот, тесна,
Мы бы сразу же в зрелость шагнули.
Еще только весна, еще доля красна,
Еще дремлют две пули, две пули.
И по краешку дней ходят трое парней —
Очень близких, но это детали…
Как мне быть, чтобы сделалась память длинней,
Чтобы люди хоть раз прочитали,
Что вот жили и не затерялись во мгле
(Просто жили — на что нам оценка?)
На прекрасной, опасной, несчастной земле
Я и Боря, и Леша Бутенко".
99
Война
НАШИ НАСТУПАЮТ –
Известие о войне меня обрадовало.
Еще бы!
Наконец-то началась настоящая жизнь.
И когда я читал первые сводки: "Бои идут на всем протяжении от Черного до Белого моря" — я с гордостью думал: "Наши наступают".
Разве могло быть иначе?
ВЕСЬ ЭТОТ ЧАС –
О первом дне войны замечательно написал мой товарищ, Кирилл Чистов:
"По приказу Браухича
ровно в четыре
Кончилась юность наша".
Еще лучше — пронзительно и страшно — написал о войне Ривин:
"От тревоги к тревоге мечась,
Тихо заживо в яме сиди.
103
Я знаю, что Гитлер — рыцарь на час,
Но весь этот час впереди".
И весь этот час — весь этот свирепый и долгий час — мы измерили собственными судьбами.
РЕКВИЕМ –
Друзья уходят на фронт.
Каждую минуту в моей комнате звонит телефон.
— Левка, милый! Я из призывного пункта. Ухожу в ополчение. Заглянуть уже не успею.
Это Леша Бутенко. Я его никогда больше не увижу. Он погибнет через несколько дней — вместе со всем ополчением.
— Лева, дорогой, до свиданья. Звоню с вокзала.
— Когда же мы теперь встретимся?
— Наверное, после войны.
Это Юра Поляков — замечательный поэт, один из самых светлых людей моей юности.
Его я тоже никогда больше не увижу.
Я не отдал ему последнего долга, у меня нет о нем поминальных стихов. Но он сам за несколько месяцев до войны написал свой удивительный реквием.
Этот реквием сохранился только в моей памяти и я счастлив вернуть его людям.
"Какого черта рифмам удила?
В карантине удержанная сила!
Не в чумной маске песня родилась
И смерти по земле не разносила.
Но, может быть, вы правы — то чума
Внезапная угроза вдохновенья,
То язва зараженного ума
И сердца зараженного биенье.
О сестры милосердия, скорей!
Мне кажется, что так и будет это:
104
Глухой звонок на утренней заре:
И крест пунцовый на стекле кареты".
АГИТБРИГАДА –
Молотов выступил утром, двадцать второго июня. А к вечеру мы уже организовали агитационно-художественную бригаду.
Как же без нас-то?
Мы едем в переполненном трамвае по дождливым ленинградским улицам. Стул-носилки (длинное, нескладное сооружение) стоит на передней площадке наискосок, почти не оставляя места для прохода.
Люди протискиваются боком, ругаются, орут.
Водитель останавливает вагон и подзывает милиционера.
— Товарищ милиционер, — говорю я, — мы комсомольцы, члены агитбригады. Мы опаздываем на выступление в воинскую часть. Нас ждут сто двадцать бойцов, которые…
Милиционер, не дослушав, машет рукой водителю:
— Вы что, с ума сошли? Соображаете, что вы делаете? Отправляйтесь сейчас же!
Сочинив первую программу, мы решили показать ее Корчагиной-Александровской.
Знаменитая старуха растрогалась. Она обнимала нас, хвалила каждый номер и называла Гитлера антихристом.
А мы смотрели на нее во все глаза.
Как же так? Неужели она, Народная артистка Советского Союза, верит в Бога?
Быть того не может!
ЧТО ТАКОЕ СУДЬБА? –
Что такое судьба?
Я, человек нисколько не суеверный, относился к этому слову с некоторой иронией. Оно ведь на все случаи пригодно: убьют — судьба, не убьют — тоже судьба.
105
Однако, жизнь подкидывала примеры, заставляющие задумываться.
Мы возвращались из Москвы, куда ездили к Калинину проситься на фронт всей бригадой. Принял нас не Калинин, а один из его референтов. Поглядел как на сумасшедших и спросил, указывая на меня:
— Это с ним-то?
— А мы без него не можем, он нам пишет.
Референт пожал плечами и коротким жестом отвел дальнейшие уговоры. Ребята потащили стул-носилки обратно на вокзал.
Дорогу сильно бомбили. Доехали до станции Малая Вишера. Простояли полагающиеся пять минут.
Поезд уже собирался тронуться, но внезапно отрывисто, отчаянно, на разные голоса закричали паровозы.
Ребята выхватили меня из вагона, бегом донесли до крохотного домика и посадили на крыльцо. Почему там было безопаснее — не знаю.
Над станцией низко, не торопясь, пролетело несколько бомбардировщиков. Выли они ужасно. Для устрашения их оборудовали специальными сиренами.
Самолеты скрылись, не причинив никакого вреда. Где-то вдалеке слабенько захлопали зенитки. Дорога была совсем беззащитной.
Паровозы протяжно возвестили отбой. Меня понесли обратно. Все помогали.
— Дураки, что не пустили нас на фронт, — сказал Женька, — мы бы не пропали. Видите, какая взаимовыручка?
Едва меня положили на полку, опять началась истошная разноголосица гудков. Самолеты возвращались.
— Так и будем бегать? — сказал я ребятам. — Остаемся. Поезд опустел. Все, кроме нас, выскочили и кинулись врассыпную.
И вовремя: вокруг загремели взрывы. Вагон тряхнуло. Зазвенели разбитые стекла. А перед окном, совсем как в дурном кинокадре, возник черный столб, похожий на смерч.
106
Когда он осел, не было ни домика, ни крылечка. А ведь посадили бы меня именно туда, — рука еще помнила (да и сейчас помнит) шершавое прикосновение перил.
А вот еще…
В 1953 году институт Турнера устроил встречу бывших воспитанников.
С первой женой Леной у меня уже было так плохо, что хоть голову в петлю — какая к черту встреча! Но прислали автобус и пришлось ехать.
Надо сказать, мероприятие меня немного развлекло. Вечер был странный — поэтичный и слегка жутковатый. Люди с палочками, на костылях и в инвалидных креслах вглядывались друг в друга и спрашивали: "Слушайте, а вы в каком году тут лежали?.. До войны или после?.. Погоди, а ты не такой-то?.."
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
