решения. Почему именно в этот день, в этот час? Давно, давно накипело. Но теперь он, возможно, логически умозаключил уже не для Ивана Ильича, а для себя: «Все люди смертны. Я — человек. Значит, и я смертен». Двадцать же восьмое число было для него особым. В двадцать восьмом году он родился, и вообще в жизни его было много событий, падавших на двадцать восьмое число. Наконец, всему есть предел, и его терпению. Когда-то это должно свершиться? Должно или не должно?
Если б сейчас, в минуты сомнений, в комнату вошли жандармы и палач и сказали ему: «Граф! Приказано вас повесить», — он бы искренне ответил: «Господа, это ведь счастье, о котором я даже не смел мечтать! С радостью я затяну своим старым телом на своей шее намыленную веревку. Казните!»
Если бы — а это вполне можно предположить — вбежал вдруг Чертков и своим магическим голосом, которому так верил Толстой, сказал бы: «Дорогой Лев Николаевич, какое счастье, что я застал вас… И ничего пока не изменилось… Виноват я! И в споре с Софьей Андреевной виноват один я… Или не я. Дело не в этом!..» — Толстой ласково обратился бы к другу и забыл о собственных горестях.
Если б, наконец, случилось самое обычное — к нему пришел бы Иисус Христос и опустился перед ним на колени, он обрадовался и расстроился вместе и сказал: «Встань! Иначе я тоже паду на колени перед тобой…»
Раньше, в детстве, отрочестве, юности, Толстой покорно становился на колени перед Христом. Он просил у него то, о чем мечтают все отроки, юноши: подвигов, славы, любви. И он получил то, что хотел, совершив великие подвиги и обретя всемирную славу и любовь женщины. Укрепило ли это веру его? Он зорко смотрел на жизнь и видел, что на одного счастливого приходятся десятки обездоленных и несчастных. Мог ли он, ищущий справедливости на земле, оставаться счастливым? Он еще зорче взглянул на мир и увидел борьбу добра со злом и торжество зла. И он стал сомневаться в боге и делился своими сомнениями с Иисусом Христом. Творец «Войны и мира» уже не стоял на коленях перед учителем. Он беседовал с ним как равный, — иногда соглашался, иногда возражал.
В преклонном возрасте он на недолгий период снова встал на колени перед Христом и начал выполнять все заветы его и учеников его, как понимала их церковь: крестился, молился, ходил к заутрене, клал поклоны, причащался, исповедовался, подавал во здравие и за упокой. Так продолжалось более года. Верил ли он по крайней мере в этот период? Хотел верить, искал эту веру в себе, потому что все всегда делал искренне. А уж когда понял, что соблюдение всех церковных таинств ничуть не помогло ему уверовать в бога, перестал посещать храмы и обратился к первоисточникам — изучил, сравнил, сопоставил и уже, не советуясь со своим Учителем, отверг и бога-отца, и бога-сына, и пресвятую богородицу деву Марию, и воскресение, и вознесение, и ад, и рай. Он продолжал искать истину, верить в бога, но в своего бога, толстовского.
Можно ли предположить, что он мысленно спорил с Христом? Думаю, что да… Вот я предположил это. Диалог их мне представился таким (начинает Лев Толстой):
— …Я был прав: ты совсем не бог, а живой человек, как я, во плоти и крови. А эти чудаки нагородили о тебе столько нелепостей! Но главное, что будто бы ты воскрес из мертвых. В это теперь уже не верит ни один гимназист и вообще грамотный человек. Они пока еще ходят в церковь, исполняют обряды, но все это формально, а потому фальшиво. Рано или поздно они взбунтуются и тогда…
— Что же будет? — вопросил бы Христос.
— Плохо будет, придет безверие. Люди перестанут думать о смерти и будут жить одними сиюминутными удовольствиями.
— Но, может быть, это и хорошо? — с сомнением спросил бы Христос.
— Нет, это нехорошо. Жизнь не может состоять из одних удовольствий. Значит, более ловкие будут иметь слишком много удовольствий, более честные — вовсе не иметь их, то есть опять выйдет несправедливость.
— …К которой ты и зовешь людей, — робко вставил бы Христос.
— Я?! Опомнись, Иисусе… Я всегда звал к правде и справедливости.
— …И разрушал веру, — снова прервал Христос.
— Да. Я против такой веры, которая хоть на йоту допускает компромисс, ложь, колдовство, называемое таинством. А главное, что при помощи этой так называемой православной (тоже и католической и мусульманской) веры меньшинство угнетает большинство. Почему бы богатому и не построить храм, если этот храм поможет ему извлечь еще больше денег? Ты создал мудрое учение — христианство, но злые люди в выгодных себе целях исказили его, сделали мертвым. И теперь в храмах твоих продают вино и хлеб и уверяют, что это твое тело и твоя кровь. Безумцы!..
— Но я неповинен в этом, — возразил бы Христос.
— Видишь ли, я думал об этом, виновен ли ты? Ведь все, в сущности, определяется конечным результатом, а не благими намерениями. Замыслено было чудно. Но… учение твое не избавило людей от страданий, быть может, увеличило их… Если б ты знал, что творится твоим именем! Пастыри благословляют войны и просто убийства. И палачам хорошо платят. Ведь это ужасно?! Что ты молчишь! Ты осуждаешь меня?
— Нет. Я никого никогда не судил.
— Судил! Ты выгнал из храма торговцев, ты осудил богачей… За это они и казнили тебя, а виселицу, на которой ты был распят, крест, слабые люди сделали символом веры. Нынешние «последователи» твои уже ни во что не верят — ни в бога, ни в черта, но считают, что нужно держать народ в невежестве.
— Зачем же они это делают? — в недоумении спросил бы Христос.
— Ради денег! А деньги дают мирские блага — вино, женщин, власть, роскошь — то, что жаждут они. Я бы согласился платить им больше, содержать их в самой безумной роскоши, лишь бы они не обманывали людей. Но они иначе не могут.
— Все-таки мир
