— …Значит, нужна вера в бога и в загробную жизнь, — увлеченно продолжал Христос, устремляя взгляд вверх и потому не видя лица своего оппонента. О, если б он видел лицо Толстого!
— Вера, основанная на неверии, есть ложь! — гневно проговорил Толстой.
Христос опустился на землю. Толстой выбил у него главный козырь, ибо отправной точкой Христа было убеждение, что человек грешен от рождения и жаждет греха. А чтоб отвратить его от греха, вложить в его душу стремление к идеалам добра, нужна приманка в виде рая за добрые дела и ада — за злые. Толстой же исходил из того, что человек должен сам, без устрашения загробной жизнью стремиться к нравственному самоусовершенствованию, то есть он верил в человека. А Христос? Все было четко и ясно. И Христос, ежели он желал спорить честно, либо должен был признать, что вера в бога есть неверие в человека, либо пуститься в казуистику, чего он не мог сделать в споре с Толстым, да и бессмысленно было бы это делать…
— Да! Из того же Евангелия следует, что, когда ты был живой, ты действительно поучал людей, каждое слово твое было важно, значительно. Чего стоит одно «Не убий» или: «Кто без греха, — первым брось в нее камень». Мудро! А когда ты будто бы явился к апостолам после смерти, что ты сказал мудрого? «Примите духа святого…» Еще ты будто бы сказал апостолу Павлу: «Паси овец моих». Ну, что тут замечательного? Сразу видно, что это придумано людьми после. Общие фразы, патетика, к которой прибегают тогда, когда сказать нечего, — проговорил Толстой.
Итак, в этом месте Христос, по замыслу моему, должен был быть окончательно прижат к стенке аргументами своего оппонента. И Христу ничего не оставалось бы, как вздохнуть с сожалением и сказать:
— …Что ж, ты разрушил красивую легенду. А она пленяла сердца.
И это возражение было продумано. И Толстой гневно произнес:
— Нет! Красивым может быть лишь одно — истина. Постой! Куда же ты уходишь, прости, Иисус. Я отдался во власти дурных чувств. Каюсь… Останься со мной!
Христос, конечно, послушался бы его, остался, и диалог их продолжился бы. Толстой любил спорить с самим собой. Он принялся бы доказывать Христу, что важны не все эти колдовства и манипуляции, хотя бы они и совершались у стенки, называемой иконостасом, а важно нечто иное.
— Но то, что ты сердито высмеял — требник, таинства, евхаристию рясы и прочее, — это не главное в вере. Главное — бог, — вздохнул Христос.
— Какой бог? Мы вновь возвращаемся к старому. Что он сулит людям? Райские кущи для одних, котлы и сковороды для других… В такую загробную жизнь я отказываюсь верить, даже если б она была, — это плохо, жестоко, одним словом, безнравственно. Во всем этом хаосе меня поражает отсутствие логики. Священник отпускает грехи — значит, каждый, по крайней мере теоретически, может попасть в рай. Для кого же ад? Тут ничего не сходится, а стало быть, нет и не может быть такой веры.
— Но бог, бог! В него-то ты веришь?! — взмолился бы Христос.
— Конечно, я верю в бога. Бог — это я, это ты, это все люди. Царствие божие, о котором сочинили всякие выдумки, внутри нас.
Итак, открылась бы новая, благодатная тема спора: что есть бог? Но в тот роковой вечер, в ту ночь Иисус Христос не явился на его зов, не прибежал и первый апостол его учения — Чертков, и безвольный царь не прислал за ним своих палачей, и в погрузившемся во тьму яснополянском доме не прозвучал ноктюрн Шопена. Случилось другое, именно то, что и ожидал он.
4
Из темной комнаты сквозь приоткрытую дверь видна другая комната, там зачем-то оставлена гореть лампа. Из темной комнаты видно, как в соседнюю кто-то вошел. И он услышал мягкое шуршание туфель о ковер, затем шелест бумаг. Это означало, что она, жена его, снова в надежде, что он уснул, пришла смотреть его бумаги, смотреть, что он написал, или, быть может, унести с собой написанное… И нельзя было встать и протестовать. И потому, что это была женщина, которая родила ему тринадцать детей; и потому, что он хотел тишины и покоя, — последуют слезы, бессонная ночь… А главное, явится новое препятствие к осуществлению замысла, который уже созрел: уйти.
И он выждал, пока удалится она и все в доме стихнет; разбудил дочь; затем зашел к другу и домашнему врачу Душану Петровичу Маковицкому; написал прощальное письмо жене; собрал кое-какие необходимые вещи и вместе с Маковицким навсегда уехал из Ясной Поляны.
Вот и все. Так было, и тут уже ничего не вернешь. Нам дано различать в прошлом трагические ситуации, которые легко могли быть предотвращены современниками иногда одной фразой или поступком; но ретроспективно «вставить» эту необходимую фразу или вмонтировать действие в ушедшую, отлитую в металле, полосу времени не дано. В газетной типографии можно остановить ротационную машину и оставшуюся часть тиража газеты отпечатать уже без пропущенной корректорами ошибки, поправив ее. Прошлое поправить нельзя.
Что послужило причиной ухода Толстого из своей Ясной Поляны, той Ясной, без которой он не представлял себе жизнь, Россию? Спор с семьей из-за завещания? Необходимость нравственного обновления и жизни в обычной крестьянской избе без лакеев и кучеров? Наконец, просто невозможность продолжать дальше существование, по его же словам, «в этих преступных условиях безумной преступной роскоши, среди нужды всех окружающих»? (Кстати, в такой ли уж «преступной роскоши» жил он? Жил в роскоши по сравнению с крестьянами и очень скромно по сравнению с теми же Вульфом, N и Михайловым.)
Отчего он ушел?
«Когда созрело яблоко и падает, — отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер стрясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?.. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие…»
