как называют они себя) за июнь-июль 1985 выйдет труд Льва Наврозова: «“Август Четырнадцатого” – это новые “Протоколы сионских мудрецов”». Страшитесь!
А «Мидстрим» – это тот, что не раз пописывал обо мне. Именно он печатал умопомрачительное изнюхивание М. Пераха (антисемитизм Солженицына не в его словах, а в отсутствии слов, например: почему в «Иване Денисовиче» ни разу не употреблено слово «жид»?? – ведь это умысел!!)[530]. Именно «Мидстрим» выразился, что мои книги (из-за моего крестьянского происхождения) пахнут навозом[531]. Редактор его Джоэль Кармайкл – «один из лучших консервативных историков России», и вот, в его просторном журнале несытый славою Наврозов мечет удары по «Августу»: «…полуграмотный русский язык… полуграмотный провинциал… Когда я прочёл “Ивана Денисовича», я сказал, что он может стать небольшим писателем, что было в моём литературном масштабе комплиментом. [“Август”] – не роман, а миф… мифические фигуры… предвзятые мнения». – Вольно переводя с русского, ибо по-английски книги ещё нет, Наврозов более всего нагнетал, до звенящей страсти, – еврейскую, еврейскую, еврейскую тему! – И вот – такая-то гнусная антисемитская книга «накачивалась в Россию по радио» до тех пор, пока не «прозвучал гневный протест общественности» в Америке[532]. Знал, хорошо знал наш скорпион, куда жалить, – это место уже нажжённое, напалённое.
Да оглянуться, оглянуться. Ведь уже от «Ивана Денисовича» эти споры и начались, с первого моего появления: а почему – Цезарь посылки получает? а почему Иван Денисович его обслуживает?
А сейчас, за эти месяцы кругового всеамериканского подогрева, – схватилось как пожаром. И сочувствующий мне «Уолл стрит джорнал» наивно предлагал мне как спасение такой выход: написать предисловие к выходящей вскоре книге Щаранского – тем я докажу, что я – не антисемит. (Да ещё – докажешь ли? Ещё – зачтут ли в похвальное поведение?)
Во всей этой истории меня больше всего поразило: какая же боязнь правды о прошлом! Нет, видно, её боятся не только пенсионеры НКВД и функционеры КПСС, – нет! И как же рано взорвались здешние нападчики – уже на убийстве Столыпина, и сразу на высшем голосе, а ещё ж впереди будет развёртываться вся, вся Революция! Не оставляют себе запаса для гнева и спора.
И как удивительно повторяется: травят меня опять в той стране, где я живу, – и опять за книги, которых тут никому не доступно прочесть. И, как и советские нападчики, здешние тоже стягивают любую проблему и мысль – на позорно низкий партийный уровень, на клички, на ярлыки, вот теперь «антисемитизм», и подыскиваются самые подлые личные обвинения. Не в состоянии они держать свою мысль высоко.
Хотел я замкнуться в работе – нет, не дадут? нет, вытягивают на бой? Как они провоцируют и ждут, чтобы я «ответил на критику в прессе» (ну точно как в СССР!), как они жаждут, чтобы я принял согбенную позу обвиняемого. Но – не пошевельнусь, пусть выговорятся. (В те дни у Али записано: я вполне готов, что травля будет возрастать и до самой моей смерти, заложит всё небо.)
Брань в боку не болит, очей не выест. Сдюжаем. Не рассчитали противники, что остойчив мой характер, я – гнаный зверь. Этот шквал я перестаивал спокойно. Период, когда тебя бранят или замалчивают, – для работы самый полезный, меньше ненужных помех. Безо всякого душевного затруднения я входил в эту полосу заплёванности, как при печатании «Ивана Денисовича», напротив, – в полосу известности.
Но Аля переживала эту безотбойную атаку на нас – остро. В отличие от меня – она чувствовала себя реальной жительницей этой страны, где ей приходилось общаться, сноситься, делать дела общественные и личные, организовывать разные виды защиты распорядителей нашего Фонда в СССР. И ещё больнее: наши дети жили в этой стране как в своей реальной, пока единственной – и сколько лет ещё им тут предстояло, и вся эта брань не могла не стеснить их, озадачить. И Аля хотела, чтобы я теперь стал активно обороняться. Мои доводы, что надо перестоять, перемочься, доброе молчание чем не ответ? – не убеждали её.
А тем временем – изнемогала ж ещё и «Нью-Йорк таймс»! Всю инициативу открыть кампанию «по антисемитизму» вырвала у неё вечная её соперница «Вашингтон пост», потом покатилось, покатилось по другим газетам – а главный-то Оракул ещё не успел и рта раскрыть. А только он один, по чину, может решить и присудить окончательно.
И вот в середине июля 1985 получаю письмо от Ричарда Гренье: что сейчас некая «специальная ситуация», по которой не решил бы ли я преодолеть своё отвращение к интервью и высказаться? В связи с конфликтом вокруг обвинений в антисемитизме он уполномочен самим издателем «Нью-Йорк таймс» А. М. Розенталем – написать о том статью, и будет писать её под прямым наблюдением издателя. Вот – Гренье прочёл и расширенный «Август», и «Октябрь» (по-французски; наконец-то! – человек, который прочёл), – и сам не находит в них антисемитизма. Теперь он опросит около двадцати «экспертов», чтобы составить балансный отчёт. Но: я могу овладеть этим процессом раньше других, если решу высказаться сам, и тем могу прекратить все дебаты. Конечно, признаёт, время о том говорить – когда книга выйдет в Америке, и не миссия писателя давать интервью, но дебаты всё равно начались, и общественное мнение может отвердеть ещё до книги. Заверяет, что во всей Америке я не найду более пылкого доброжелателя и даже мою гарвардскую речь он воспринимает с трепетом. Просит дать ему интервью[533].
Аля склоняла меня дать. Она считала: «Так можно выиграть! самим перейти в атаку!» Я отклонял начисто: я должен перемолчать их на большом отрезке времени и так приучить к сдержанности, отучить от визга. Она спорила: «Нельзя ко всем нападкам относиться как блаженненьким». Потом стала смиряться, записала: «Пожили в славе, поживём и в поношении».
А я твёрдо уверен: моя правда теперь – в молчаливом выстаивании нескольких лет. Медведю зима за обычай.
И всё-таки – «Нью-Йорк таймс», не иголка в стогу. Интервью – нет. Но, вместо того, решили: напишу ему письмо, обозначу всё ясно. Форма частного письма к понимающему человеку – она сама располагает высказаться глубже.
«17 июля 1985
Дорогой г-н Гренье!
Действительно, я считаю невозможным для писателя выступать в роли адвоката собственных произведений, да ещё прежде их публикации.
Не скрою, я был чрезвычайно удивлён, что в Соединённых Штатах дискуссия об “Августе” началась – 1) когда книга не доступна никому из читателей; 2) с наклейки на неё политических ярлыков. Такую практику по отношению к моим книгам до сих пор применяли только в СССР.
Что касается ярлыка “антисемитизма”, то это слово, как и другие ярлыки, от необдуманного употребления потеряло точный смысл, и отдельные публицисты и в разные десятилетия понимают под ним разное.
