Если под этим понимается пристрастное и несправедливое отношение к еврейской нации в целом – то уверенно скажу: “антисемитизма” не только нет и не может быть в моих произведениях, но и ни в какой книге, достойной звания художественной. Подходить к художественному произведению с меркой “антисемитизм или не-антисемитизм” есть пошлость, недоразвитие до понимания природы художественного произведения. С такой меркой можно объявить “антисемитом” Шекспира и зачеркнуть его творчество.
Однако, кажется, “антисемитизмом” начинают произвольно обозначать даже упоминание, что в дореволюционной России существовал и остро стоял еврейский вопрос. Но об этом в то время писали сотни авторов, в том числе и евреев, тогда именно не-упоминание еврейского вопроса считалось проявлением антисемитизма, – и недостойно было бы сейчас историку того времени делать вид, что этого вопроса не было. Чтобы не повторились ужасы, которые человечество совершило над собой в XX веке, все виды революционного и этнического геноцида, – надо изучать историю, как она была, подчиняясь лишь требованию исторической истины, а не оглядываясь на возможную сегодняшнюю цензуру, “что скажут” или “как это будет принято” сегодня.
Я развёртываю “Красное Колесо” – трагическую историю, как русские в безумии сами разрушили и своё прошлое, и своё будущее, – а мне швыряют в лицо низкое обвинение в “антисемитизме”, используя его как дубину, низменно подставляют цепь ложных аргументов.
Все предъявленные до сих пор в прессе претензии к моей эпопее в её исторической части – либо опираются на неверные сведения, либо просто голословны. Что касается Богрова, то я не только досконально изучил и использовал все относящиеся к нему материалы, но в объяснение его действий принял мотивы, выдвигаемые его родным братом, который написал об этом книгу (В. Богров. “Дм. Богров и убийство Столыпина”. Берлин, 1931, изд-во “Стрела”).
Если хотите, Вы можете использовать это моё письмо в любой форме для Вашей статьи.
Я рад, что Вы будете судить не по слухам, как большинство тех, кто сегодня высказывается…»
Но нет, Гренье не удовлетворился тем. Ответил через две недели длинно: …если и верен ваш критицизм относительно американской прессы – то лучше самому манипулировать ею, чем давать манипулировать ею против себя. У меня такое чувство – (верное, да) – что вас не слишком заботит, что́ американская пресса пишет о вас. Но вокруг чего американская пресса возбудится – то обычно распространяется по всему миру. – (Тоже верно: Европа презирает Соединённые Штаты, но за жизнью их напряжённо следит. Скажешь в Америке – раздаётся везде. Скажешь в Европе – Америка может и не услышать.) – Я буду щедро цитировать ваше письмо, но, по смыслу редакционного задания, буду приводить и мнения ваших врагов. А вот если вы согласитесь принять меня в Вермонте на часик-другой – это будет совсем другая статья. Вы – крупная публичная фигура и имеете возможность «перенять оппозицию». Например, Президент Соединённых Штатов делает так постоянно, или вот как недавно успешно поступил нью-йоркский мэр Коч (далее – пример). Если даже вы только повторите мне устно то, что уже написали в письме и ответите на некоторые дополнительные вопросы – то ваши заявления и составят ту статью, я не должен буду вступать в спор с вашими противниками – вы выскажетесь сами, статья будет на первой странице «Нью-Йорк таймс» и прочтена каждым. Вы спросите, какая разница, если ответил в письме? – тщеславие прессы. Вы спросите, а зачем вообще это обсуждать, почему не подождать выхода книги по-английски? А потому что – так работает американская пресса. Если что-то есть в воздухе – читатели желают об этом прочесть. Обвинения в антисемитизме, как вы должны понимать, исключительно опасны в этой стране. В Соединённых Штатах есть люди, которые изо всех сил стараются разрушить вашу репутацию, и они не будут ждать выхода книги по-английски. Ситуация исключительной срочности, а ваше положение даёт вам возможность энергично защититься[534].
И снова у нас дома горячий спор. Аля настаивает: в бой! в атаку! моё молчание будет истолковано как «прячется».
Но нет, я уверен: Але в этот редкий раз отказало верное решение и долгосрочная выдержка. Для меня: появиться вот так на первой странице «Нью-Йорк таймс» – суета, истерика, унижение, испугался. И не хочу принимать «Нью-Йорк таймс» в арбитры. Хотят привести меня к присяге – да ни за что! При первой травле стать перед ними в позу оправдания? – да было бы несмываемое пятно, позорный сгиб. Ни за что.
Отвечаю:
«6 августа 1985
Дорогой г-н Гренье,
благодарю Вас за Ваши добрые намерения.
Но я не считаю, что нахожусь в положении политических деятелей: они нуждаются в максимальном сегодняшнем эффекте воздействия и в переизбрании, а я не нуждаюсь. Моя задача – написать правдивое историческое исследование о русской революции, – а далее мне не так важно, будут ли мои книги приняты именно в этом десятилетии и именно в этой стране. Да, я вполне сознаю, насколько могут вредить обвинения в антисемитизме в этой стране, и даже допускаю, что мои враги будут сейчас иметь в американской прессе полный и быстрый успех, – но это не касается масштабов истории и масштабов литературы. Выступить в газете непосредственно, чтоб отражать низкие, искусственно созданные обвинения, – я считаю для себя невозможным.
Моё письмо к Вам от 17 июля – наибольший предел того, что я мог сделать…»
Нет! Гренье не согласился, прислал третье письмо. Нет, не потерял надежды: …ну, хоть не полноразмерное интервью – но даже несколько слов, сказанных вами мне непосредственно, – уже обезпечат вам доминантную роль в статье. Мочь указать, что вы «сказали нашему репортёру», – такова соревновательная природа журнализма в Соединённых Штатах. Наибольшая выпуклость вашего взгляда, как бы вы ни были к тому равнодушны, усилит вашу позицию в этой стране. Вы добьётесь своей реабилитации. Вы же – защищали себя в «Телёнке». Не может быть, чтобы на коротком отрезке вы совсем бы не интересовались, что происходит в Америке. Вы можете или могли бы стать большой моральной силой здесь[535].
Очень горячо он писал. Но для меня – этой переписки уже было чересчур. Я ему больше не отвечал. А Аля – поперёк своего убеждения держа мою оборону – объяснялась с ним по телефону безконечно, – вот так он настаивал.
Так – я сделал свой выбор, и рад тому, и не раскаялся.
А статья Гренье, за всеми опросами и задержками, появилась в «Нью-Йорк таймс» только в ноябре (и в редакции, как говорит М. Фридберг, сильно её сократили), уже на далёкой странице, с равными фотографиями моей и моих судей, гарвардских профессоров: Пайпса (против меня) и Улама (за)[536]. Построена была статья лохмато, с повторами, непоследовательно, обычными выщипами прессы, но в опросе мнений перевес оказался в мою всё
