Это по праву можно назвать так: мираж таланта.
Капитан вернулся лишь в восемь часов вечера.
Он объехал все новые кварталы, подыскивая подходящий дом, и перечитал все объявления, но так ничего и не нашел.
Он намеревался продолжить поиски на следующий день.
С этой минуты капитан Монтобан расположился у крестника как у себя дома.
Петрус представил его Людовику и Жану Роберу.
Трое друзей провели в обществе капитана субботний вечер и сговорились непременно встречаться всем вместе раз в неделю по вечерам, пока капитан будет жить у крестника.
Что касается встреч в дневное время, то об этом не могло быть и речи.
Капитан исчезал с утра сразу после завтрака, а то и на рассвете под тем предлогом, что подыскивает квартиру или, вернее, дом.
Куда он ходил?
Бог или черт об этом, разумеется, знали, а Петрус даже не догадывался.
Впрочем, один или два раза он попытался выяснить это, расспрашивая крестного.
Но тот словно лишился дара речи, ограничившись таким ответом:
— Не спрашивай, мальчик мой, я не могу тебе сказать: это тайна. Однако можешь не сомневаться, здесь замешана любовь. Не волнуйся, если вдруг я исчезну на несколько дней кряду. Я могу не появляться день, ночь, несколько дней или несколько ночей. Как все старые морские волки, я остаюсь там, где мне хорошо. «Человек ищет где лучше», как гласит пословица. Я всего лишь хочу сказать, что если случайно окажусь в один из ближайших вечеров у какой-нибудь знакомой и мне там будет хорошо, то вернусь не раньше следующего утра.
— Отлично вас понимаю, — ответил на это Петрус. — Спасибо, что предупредили.
— Договорились, мальчик мой. Мы не будем друг другу в тягость. Но, напротив, вполне возможно, что я проведу дома несколько дней подряд. Мне иногда нужно собраться с мыслями и подумать. С твоей стороны было бы очень любезно передать мне с лакеем несколько книг по стратегии, если у тебя такие есть, или хотя бы по истории и философии, присовокупив к ним дюжину бутылок твоего белого бордоского.
— Все это будет у вас через час.
После того как все условия были обсуждены, дело пошло без затруднений.
Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.
Людовику он был глубоко неприятен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галля и Лафатера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и лобных буграх прямой связи с тем, что он говорил. А может быть душа доктора была переполнена чистыми чувствами, и разговор капитана, бывалого грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.
Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям, страстный любитель всего живописного, заявил, что характер капитана не лишен своеобразия; поэт не воспылал к новому знакомому любовью, но относился к нему с некоторой долей интереса.
Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить его не мог.
Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было облагодетельствовать крестника.
Отметим, однако, что некоторые любимые выражения капитана, особенно о морском волке, оскорбляли его слух.
В целом, как видит читатель, капитан не вызывал у молодых людей безусловной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу, расположенным к нему всей душой, оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным человеком, как капитан Пьер Берто Монтобан, который, казалось, был таким простодушным, всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.
Однако по некоторым случайно вырывавшимся у него словам можно было судить о том, что человек он пресыщенный: ничего не любит и ни во что не верит. Временами жизнерадостный, он в иные минуты вдруг напоминал распорядителя на похоронах. Он весь как бы состоял из самых разнородных элементов, представляя собой необъяснимую смесь самых блестящих качеств и гнусных пороков, благороднейших чувств и низменнейших страстей; в чем-то он проявлял себя знатоком, как мы говорили, вплоть до педантизма, а в других вопросах демонстрировал крайнее невежество. Он прекрасно рассуждал о живописи, но не умел нарисовать даже ухо; великолепно говорил о музыке, хотя не знал ни единой ноты. Однажды утром он попросил, чтобы вечером ему прочли «Гвельфов и гибеллинов», и после чтения указал Жару Роберу на главный недостаток драмы; замечание его было настолько верно и точно, что тот спросил:
— Уж не с собратом ли по перу я имею честь говорить?
— Самое большее — с жаждущим им стать, — скромно ответил капитан, — хотя я мог бы претендовать на свою долю в авторстве нескольких трагедий, поставленных в конце прошлого века; например, трагедия «Женевьева Брабантская», впервые поставленная в театре Одеон четырнадцатого брюмера шестого года Республики, написана мной в соавторстве с гражданином Сесилем.
Так прошла неделя. Капитана сводили во все театры Парижа, пригласили на прогулку в Булонский лес, где он показал себя умелым наездником, придумывали для него всевозможные развлечения, и капитан, тронутый до слез, намекнул Петрусу, что в ближайшее время двое его друзей получат кое-что в знак его признательности и дружбы.
VII
ОТДЕЛЬНЫЕ КАБИНЕТЫ
В воскресенье, когда должен был состояться первый сеанс с маленькой Пчелкой, Петрус был в мастерской в восемь часов утра, хотя посетительницы ожидались к полудню.
В десять часов он послал спросить у капитана, не хочет ли тот с ним позавтракать.
Но Жан с таинственным видом доложил, что капитан не возвращался со вчерашнего вечера.
Петрус принял это сообщение с облегчением.
Он боялся встречи Регины с капитаном.
Если такие натуры, как Людовик, Жан Робер и он сам, испытывали порой неприязнь к этому человеку, то как его восприняла бы аристократка Регина?
Теперь, казалось ему, он скорее признался бы в том, что разорен и вынужден продать свои вещи, чем рассказал бы о том, что может унаследовать четыре миллиона от крестного.
И он приказал Жану: если этот самый крестный вернется, когда Регина еще будет находиться в мастерской, сказать капитану, что у Петруса сеанс.
Приняв эти меры предосторожности, он начал завтрак, не сводя взгляда с часов.
В одиннадцать часов он как можно медленнее стал готовить палитру.
В половине двенадцатого стал набрасывать мелком композицию на полотне.
В полдень у дома остановилась карета.
Петрус отложил палитру на стул и выбежал на площадку лестницы.
