Однако очень скоро он пресытился и утренним ветерком и пением птиц.
Он снова заходил по комнате, но и это занятие ему надоело.
Он вздумал сесть верхом на дубовый стул с высокой спинкой и засвистал одну из морских песен, должно быть, восхищавших когда-то экипаж его корвета; птицы на бульваре, совсем как морские птицы, сейчас же умолкли, слушая его.
Завершив эту гимнастику для губ, капитан прищелкнул языком, словно после свиста у него пересохло во рту.
Повторив и это упражнение несколько раз подряд, он с печальным видом выговорил по слогам:
— Хо-чу-пить!
Он задумался, пытаясь отыскать способ, как помочь этому непредвиденному затруднению.
Вдруг он с силой хлопнул себя по лбу, так что даже сам удивился тому, какой получился удар, и воскликнул:
— Ах, глупая я скотина!.. Как, господин капитан, ты уже час стоишь на палубе и забыл, что трюм с вином или, иначе говоря, винный погреб находится у тебя под ногами!
Он неслышно отворил дверь и на цыпочках спустился по ступеням в погреб.
Для холостяцкого погреба он, право, был вполне хорош, изящно отделан, хотя и не отличался богатством выбора.
Там было три или четыре сорта бордоских и бургундских вин, но самых изысканных.
При свете вынутой из кармана витой свечи капитану хватило одного быстрого взгляда на ряды бутылок, чтобы по вытянутым горлышкам сейчас же определить бордоские вина.
Он осторожно взял одну из них, поднес к глазам, подсветил сзади свечой и признал белое вино.
— Прекрасно! В самый раз, чтобы выпить натощак! — решил довольный капитан.
Он прихватил еще одну бутылку, так же бесшумно притворил дверь и крадучись поднялся к себе.
— Если вино хорошее, — рассуждал капитан, закрывая за собой дверь спальни и с бесконечными предосторожностями ставя бутылки на стол, — мне будет легче дождаться, когда проснется мой крестник.
Он взял с туалетного столика стакан для полоскания рта, тщательнейшим образом его вытер, чтобы запах туалетной воды Бото не отбил аромат бордо, и, подвинув стул, сел за стол.
— Другой на моем месте, — сказал он, порывшись в кармане широких штанов на казачий манер и вынув оттуда нож с роговой рукояткой, бесчисленными лезвиями и приспособлениями, — растерялся бы, имея перед собой две бутылки и будучи не в силах, за неимением штопора, их испробовать, подобно античному Танталу. Но мы, старые морские волки, — с усмешкой продолжал капитан, — ни перед чем не спасуем, ведь мы привыкли быть во всеоружии.
С этими словами он осторожно и почтительно потянул на себя огромную пробку, потом поднес горлышко бутылки к носу и радостно воскликнул:
— Ах, черт возьми! Вот это аромат, клянусь честью! Ну, если его пенье под стать оперенью, нам предстоит очаровательная беседа!
Он налил полстакана вина и снова понюхал, прежде чем поднести к губам.
— Букет просто восхитительный! — пробормотал он, смакуя вино.
Поставив стакан на стол, он прибавил:
— Прекрасное начало!.. Да… Если красное вино похоже на белое, мне, действительно, не придется краснеть за племянника. Как только он проснется, поручу ему запасти для меня несколько корзин этого чудесного вина — я буду попивать его перед сном и просыпаясь: раз белое вино пьют с утра, чтобы заморить червячка, почему не выпить и вечером, чтобы окончательно разделаться с этим червячком?
Меньше чем за час капитан незаметно прикончил обе бутылки бордоского, останавливаясь лишь для того, чтобы изречь мудрое замечание по поводу особенно полюбившегося ему белого вина.
Этот монолог, а также это «монопитие» — да простится нам такое словотворчество для выражения действия человека, пьющего в одиночку, — помогли капитану скоротать время.
В шесть часов он почувствовал беспокойство и вновь зашагал по комнате.
Он взглянул на часы.
Они показывали половину седьмого.
В этот момент на колокольне Валь-де-Грас пробило шесть ударов.
Капитан покачал головой.
— Сейчас половина седьмого, — заметил он, — должно быть, на Валь-де-Грас часы отстают.
И философски прибавил:
— Да и чего можно ожидать от больничных часов?
Он подождал еще несколько минут.
— Крестник говорил, что хочет встать пораньше. Пойти к нему в спальню — значит поступить сообразно его намерениям. Я, несомненно, нарушу его золотой сон, но что делать?!
Насвистывая, он поднялся во второй этаж.
Ключ торчал и в двери, ведущей в мастерскую, и в той, что вела в спальню.
— Ого! Ах ты, молодость, беззаботная молодость! — воскликнул капитан, видя такое равнодушие Петруса к собственной безопасности.
Он бесшумно открыл дверь в мастерскую и просунул голову в образовавшуюся щель.
В мастерской никого не было.
Капитан с шумом выдохнул воздух и как можно тише притворил дверь.
Но как он ни старался, петли скрипнули.
— Дверь-то смазки просит! — прошептал капитан.
Он подошел к двери в спальню и отворил ее с теми же предосторожностями.
Дверь не скрипела, а на полу лежал отличный смирнский ковер, мягкий и заглушавший любые шаги; «старый морской волк» подошел к самой постели Петруса, но тот так и не проснулся.
Петрус лежал, выпростав из-под одеяла руки и ноги и разметав их в стороны, словно пытался во сне подняться.
В таком положении он был очень похож на мальчика из басни, спящего подле колодца.
Капитан, чья ученость в иные минуты доходила до педантизма, сразу овладел ситуацией и потряс крестника за руку, словно мальчика, о котором только что шла речь, за собой же, по-видимому, оставив роль Фортуны:
Послушай-ка, малыш, я жизнь твою спасаю,Но будь разумнее отныне, умоляю!Ведь упади ты вниз, винили бы меня…[38]
Возможно, капитан продолжал бы цитату, если бы не Петрус: внезапно проснувшись, он широко раскрыл испуганные глаза и, увидев перед собой капитана, потянулся к оружию, висевшему у него в изголовье для украшения и в то же время для защиты. Он выхватил ятаган и, несомненно, без всяких объяснений поразил бы моряка, но тот успел перехватить его руку.
— Потише, мальчик, потише, как сказал господин Корнель. Вот дьявол! Похоже, тебе привиделся кошмар, признавайся!
— Ах, крестный! — вскричал Петрус. — Как я рад, что вы меня разбудили!
— Правда?
— Да, вы правы, мне снился страшный сон, настоящий кошмар!
— Что же ты видел во сне, мой мальчик?
— Да так, всякую чушь!
— Могу поспорить, тебе привиделось, что я уехал обратно в Индию.
