Джонсон улыбаясь кивнул головой: «Почему нет? Раз он русский и вдобавок эмигрант, это очень возможно! Нужно только знать как его приручить! Осторожно и умело! А теперь, господа, могу вас порадовать. Последняя сводка о боях в Нормандии. Наше наступление развивается очень благоприятно! Недалек тот день, вернее час, когда фронт будет прорван и тогда… Вот, где решается судьба всей войны! и всего мира! Там у Атлантического океана! А здесь… все эти Баеры, Галанины и другие пешки уже обречены! Так или иначе они будут уничтожены, если сами не сдадутся благоразумно в плен! Тогда посмотрим! Русских можно будет пока использовать как людской материал что бы добить бошей, а потом выдать нашим храбрым союзникам, советской России»
Серве поежился: «Бр! не хотел бы я быть на их месте! Ведь Сталин не будет с ними церемониться!» Джонсон тщательно обрезал дорогую сигару, раскурил ее, с удовольствием затянулся голубым пахучим дымом, махнул рукой: «И правильно сделает!.. Потому что кто, в конце концов, эти люди? Изменники родины! И для изменников, кто бы они не были: Петен, Павелич, Хорти или Власов и их подчиненные, — для всех один конец — веревка!»
Разошлись по своим домам довольные и радостные, несмотря на сегодняшнее поражение, так как знали, что будущее принадлежит им!
Ивонна де Соль уже собиралась ложиться спать и начала раздеваться, когда к ней ворвался, не постучав Севре, С неудовольствием она накинула халат на свою кружевную рубашку и сухо заметила: «Жорж! я вам говорила много раз и повторяю опять! Ведите себя прилично и не компрометируйте меня. Вы совсем теряете голову: сегодня эта невозможная выходка у Джонсона! Где каждый дурак понял, какие наши отношения! Теперь вы приходите ко мне так поздно! Вы отдаете себе отчет, что будут говорить наши хозяева и ваши солдаты?»
Серве обнял ее, поцеловал холодный сжатый рот: «Наплевать, пусть! Но я не могу себя вести иначе! Если бы ты знала как я мучился, когда узнал, что ты попала в плен к этим зверям! И как потом обрадовался узнав, что ты жива и по-видимому невредима! Но рассказывай, — мне кажется, что ты что-то не договорила… и у меня явились ужасные мысли! Скажи! Этот негодяй Галанин тебя… не тронул?»
Ивонна осторожно освободилась от его рук, поправила прическу, посмотрела на него свысока: «Я не знаю что я должна тебе еще рассказывать? Я рассказала все у Джонсона… а впрочем, относительно Галанина… полюбуйтесь!» Она распахнула халат и показала, спустив рубашку синяки на плечах и левой груди.
Серве застонал и закрыл лицо руками: «Ивонна… не может быть! скажи что это неправда! О негодяй! Он за это заплатит! За насилие! Это ужасно, я схожу с ума!» Упал на стул, чуть его не сломал под тяжестью своего полного сорокалетнего тела, схватился за волосы.
Ивонна смеялась, села ему на колени: «Успокойся, Жорж! Ну как тебе не стыдно! Ты прямо ребенок! Говорю тебе, что ничего не было! Он просто сам меня обыскал, приказал раздеться, порвал комбинезон и голую обшаривал! Нашел бумаги, которые я всегда ношу на груди и потом угрожал, грубо, цинично! Он грозил отдать нас всех своим солдатам, что бы они нас изнасиловали, а их было страшно много и все великаны. Ты представляешь себе, что осталось бы в таком случае от твоей маленькой Ивонны?»
Серве представлял, с ужасом смотрел на порванный комбинезон на диване, на синяки, кричал диким голосом: «Я убью этого негодяя!» — «Тс! не кричи! я повторяю что меня никто не тронул. Когда я закричала «Вив ля Франс», он испугался, приказал нам перевязать своих раненых и отпустил на свободу! Знаешь, Жорж, сейчас я думаю, много думаю и мне жаль этих русских и их командира, Галанина… Они совсем не страшные, даже милые хотя немного грубые… Я хочу, тебя попросить… будь и ты сейчас со мной грубым, покажи, что ты можешь тоже быть жестоким… мои шери!» Серве старался был грубым, к обоюдному удовольствию…
В Шато Шинони началась бредовая жизнь, где действительность и нереальность смешались и переплелись так тесно, что трудно было разобраться, где была настоящая жизнь и где больное воображение. Над всем Морваном, под грозовым летним небом, как будто, все выше и страшней поднимались каменные кресты, заросшие мхом. Кресты Голгофы, приманки туристов в мирные времена. На самой высшей точке Морвана далеко было видно, так далеко и хорошо, что Галанин устроил там постоянный наблюдательный пункт на метеорологической станции. Был виден лес, деревни и отдельные фермы, дороги свернувшиеся змеями по горным ущельям, отдельные плеши лугов, где паслись красивые тучные коровы и снова лес, лес во все четыре стороны темного горизонта.
Каждый день набегали тучи, сначала легкие кудрявые, потом понемногу темнели и гремел гром, точно гигантские очереди автоматов, как значки эсэсовцев ослепляла молния, лил дождь, принося прохладу и потоки грязной воды неслись с Голгофы по узким улицам города. Потом все исчезало: гром, молния и дождь. На голубом небе ясно светило солнце, каменистая земля быстро подсыхала и становилось душно, как в бане, до следующей грозы. А по ночам из ущелий и леса по отрогам гор вверх к городку и мшистым крестам полз туман, сырой и холодный, покрывал все вокруг своим липким серым покровом и все скрывал.
Часовые на башне метеорологической станции тщетно старались смотреть и видеть, но ничего нельзя было разобрать, даже вершин крестов Голгофы и вот тогда начиналась ночная нереальная жизнь. Сначала шумели пропеллеры многих тяжелых самолетов, издалека нарастал их шум, переходил в вой, проносился над головой и с мягким рокотом замирал в тумане, им вторили моторы автомашин, — сначала далеко; в ущельях росло их эхо, потом все ближе подходило к отрогам, на которых цеплялись, застыли невидимые домики городка и лежали заставы батальона, потом снова замирало в лесу. К звукам приходили лучи света… разноцветные, вверху следы самолетов, внизу вехи зажженных костров и снопы прожекторов, — и те другие друг друга дополняли и помогали.
На парашютах легко падали на землю похожие на большие ракеты подарки, все что было нужно для победоносной борьбы с оккупантами и люди французы и англичане. И потому что отсюда с горы ничего этого не было видно, а только чувствовалось и преувеличивалось всеми напряженными до боли нервами, рождалась и росла тревога. На заставах поднималась стрельба, сначала одиночная, потом непрерывными очередями, к которой суетясь и заикаясь присоединялись пулеметы, непрерывно долго звонил телефон. Хриплые злобные голоса переговаривались в веселой ругани стараясь потопить тревогу и страх: «Где стреляют? говорите громче не слышу! У мельницы? Немедленно отправить туда разведку, выяснить в чем дело! Первая рота! Тревога! Ждать приказаний! Козин, вы заметили направление самолетов? Что? Опять на озера! Говорите, костры! очень хорошо! Что? Тише! Вы слышали взрывы? Где? Вас заген зи? Дас ист унмеглих! Нейн… ляссен зи ин шляфен вайтер! Это вы, Саня? Ну и ноченька сегодня выпала! Как у вас дела? Вылить ведро воды на мерзавца! Опять пьяный и на посту! Коза? При чем здесь коза? Ага! приняли козу за макисаров и убили! очередью из пулемета! Черт возьми! Прямо какой то анекдот, наверное они тоже напились! Рам, херен зи гут! Тревогу отставить! Могут спать! Но один взвод оставить на всякий случай! Спите и вы… Я тоже постараюсь заснуть!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
