но как!
И тут я должен заметить, что само толстовское непротивление подчас толкуется упрощенно. И раньше, при жизни Толстого, упрощенно понимали его учение. Отсюда следовали бесконечные, бессмысленные вопросы к Толстому посетителей Ясной Поляны. Самый распространенный был такой: «Лев Николаевич, а что мне делать, если я вижу, как разбойник нападает на девочку? Не противиться злу?»
Толстой игнорировал этот вопрос как несерьезный. Ибо для себя каждый знает, как ему поступить. Трус убежит, смелый вмешается. И толстовство тут ни при чем. Под словом «непротивление» Толстой понимал нечто большее: неучастие во зле, творимом «большим разбойником», то есть правительством. Он обращался с просьбой к людям не стрелять в забастовщиков, не участвовать в грабеже рабочих капиталистами и т. п. В этом смысле для Толстого очень характерна мысль, которую он высказывает в статье «Не убий»…
«Не убивать надо Александров, Николаев, Вильгельмов, Гумбертов (тогдашние правители. — Б. Г.), а перестать поддерживать то устройство обществ, которое их производит».
Прямым доказательством, что идея непротивления объективно работала против самодержавного строя, явилось то, что официальная правительственная и церковная пресса отнюдь не поддерживала ее. (Иначе ухватилась бы, как утопающий за соломинку.) Правительство видело, что хоть слово-то и близкое, христианское, но сам «непротивящийся злу насилием» Толстой пишет гневные статьи против казней, взывает к совести, обличает и таким образом мешает творить зло, убивать, грабить. Такого «непротивления» власть предержащие не могли приветствовать.
К революции Толстой не звал. Революцию пятого года не принял, но сам своими творениями явился, по Ленину, «зеркалом русской революции».
8
Был какой-то перерыв в моем увлечении Толстым. Место его в моем сердце занял Достоевский. И вот после карамазовской безысходности я вновь потянулся к Толстому, перечитал «Казаков» — повесть чудную, написанную как бы на одном дыхании. И все там есть: жизнь и смерть, любовь и стариковская одинокая комната… А толстовское описание гор, когда Оленин, еще молодой, в сороковые годы, попав на Кавказ, увидел их как бы в двадцати шагах от себя!.. И вновь я вдруг вспомнил, что точно так же увидел впервые горы, и они мне тоже показались в двадцати шагах от меня — рельефные, огромные, надвигающиеся.
Все он знал, решительно все. То, как молился я, впервые попав под обстрел в осажденном Ленинграде («Боже, сохрани мне жизнь, не ради меня, ради мамы»). Он знал это, и даже с той деталью, что именно ради мамы, а не ради себя буду просить бога я, неверующий. Знал на сто лет вперед… И знал, каков мой идеал женщины. Знал такие глубины души, что даже страшно. Страшно? Нет! Напротив, светло и радостно. Он не увидел ничего ужасного в моей душе, равно как еще в миллионах душ моих соотечественников. И сам он был одним из них — тех, кому ничто человеческое не чуждо.
И он посмеивался над собой и своими противоречиями, которые чувствовал. В восьмидесятые годы в Ясной был заведен почтовый ящик, куда каждый из членов семьи мог опустить написанное им анонимно, без подписи. По свидетельству сына Толстого Сергея Львовича, Лев Николаевич опустил в почтовый ящик такую характеристику себя самого:
«№ 1 (Лев Николаевич). Сангвинистического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами «Страсть исправить мир». Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от злости к ненатуральной, слезливой чувствительности. Признаки частные: занятие несвойственными и ненужными работами: чищение и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые поглощали силы больного».
«Автор — сам Лев Николаевич, но он писал здесь не то, что думал о себе, а то, что, по его мнению, думали о нем другие», — добавляет Сергей Львович.
Толстой не подписывался под этим текстом — таковы были правила игры в «почтовый ящик», но почерк — его, да и без почерка ясно, чей это стиль, — виден сам Лев… Характеристика жесткая, ироничная. Так может написать о себе лишь сильный, ибо он создает подобие, но не правду своего образа.
А в молодости? Вспомним некоторые факты его биографии. Какие чувства испытывал молодой юнкер, читая очень доброжелательный отзыв уже знаменитого тогда Некрасова о своей первой повести «Детство»? Он плакал над письмом. А первый офицерский чин достался Толстому ох как тяжело, несмотря на его графский титул. Его сиятельство долго ходил в юнкерах. Его дважды представляли к офицерскому званию, но производство задерживалось или терялось в воинских инстанциях, что, судя по письмам, весьма угнетало его. И вот наконец вышло производство. Полковому портному заказывается офицерский мундир… И вот он уже на плечах вчерашнего юнкера.
Что, Левушка не любовался на себя в зеркало? Вранье. Очень долго любовался и вообще с месяц косил глаза на свои эполеты. Потом привык. Это все человеческое.
И во время героической обороны Севастополя, находясь на четвертом бастионе, поручик, артиллерист (Наполеон тоже был артиллерист) Лев Толстой, конечно же, мечтал о своем Тулоне… И в самом деле нашел свой «Тулон» там, в Севастополе, описав в своих «Севастопольских рассказах» то, что видел, — героические подвиги простых русских солдат.
Было и такое. Его сиятельство избил суковатой палкой заезжего приказчика какого-то купца. Самоуправство, конечно… Но понять можно. Этот дерзкий приказчик стоял на берегу яснополянского пруда и гоготал, в то время как две молодые женщины христом-богом умоляли его уйти и дать возможность им выйти из воды и одеться. Они уже замерзли, плакали… То были Соня — молодая жена отставного поручика Л. Н. Толстого и ее сестра — Таня Берс… Еще б не рассвирепеть графу!
В свое время он исполнял должность мирового посредника и вызвал неудовольствие окрестных помещиков тем, что при возникавших конфликтах всякий раз защищал интересы крестьян. В конце концов его вынудили уйти с этого поста. Опять-таки вряд ли это было ему приятно.
А странный случай
