regredi![2] – подгонял он друга, стараясь говорить тише, но от волнения голос звучал громче, чем хотелось.
– Festina lente[3], – зевнул в ответ Пушкин.
– Как знаешь! Но они уже пришли! – беспечность друга возмущала, говорить тише не получалось.
– Черт!
Дверь одной из комнат общежития отворилась, из нее выглянула голова Кюхельбекера. Заспанный и недовольный он уставился на друзей:
– Messieurs[4], к чему хождения с утра?
– Кюхля, спать! – в один голос рявкнули Пушкин с Данзасом и побежали дальше по коридору.
Добежали до лестницы, Пушкин остановился, его мучал вопрос:
– Костя! Данзас! А кто с ним пошел?
– Тихо! – друг показал ему «стой» и прислушался.
– Скажи, кто с ним пошел? Что за несчастная душа согласилась на это, а?
Вместо ответа Данзас резко развернулся и прижал Пушкина к стене.
В это же время в верхнем пролете лестницы показалась фигура Пилецкого-Урбановича, надзирателя лицея по нравственной части. Молодые люди замерли, стараясь не дышать. Попадаться на глаза надзирателю в то время, когда все должны быть в постели, точно не стоит – наказания не избежать. Жестокого наказания. Господин Пилецкий-Урбанович не из тех, кто церемонится и прощает даже малую провинность. Про его издевательства в стенах лицея ходили легенды. А уж к Пушкину у него была давняя жгучая неприязнь.
Он прошел по коридору неспеша, прислушиваясь. Не заметив ничего подозрительного, надзиратель вернулся в экзаменационный зал, где вовсю шли приготовления.
Воспользовавшись его уходом, Пушкин и Дан-зас помчались по коридору к входной двери, которая – ожидаемо! – оказалась заперта. Данзас достал украденный ранее ключ и попытался вставить его в скважину. Руки не слушались. Ключ тоже не хотел поворачиваться.
Пушкин выхватил у друга ключ, чтоб самому взяться за дело. «Не идешь вперед – двигаешься назад», – ехидничал он, но вдруг ключ выскользнул из рук на пол, издав громкий звенящий звук.
Тут же послышались шаги надзирателя.
Не помня себя, друзья продолжали борьбу с дверью и, наконец, победа! Проход открыт! Вперед!
Когда Пилецкий появился в коридоре, он никого уже не увидел. Дверь была закрыта.
Но его цепкий взгляд заметил крошечную записную книжку, забытую на полу. Открыв ее на первой странице, он довольно улыбнулся.
Затем посмотрел в окно и убедился в своих догадках: по залитой ранним солнцем поляне бежали двое лицеистов. Ну, ничего. Далеко не убегут. Попался, Пушкин!
Участники поединка встретились у леса.
Дуэлянты – наш герой и наглый, надменный Корф, который презирал Пушкина за беспечность, склонность к беспорядку и эмоциональность. И никогда не скрывал этого.
Но плевать на противника! Куда интереснее секунданты – тот самый Данзас и… Пущин. Пущин! Друг Пушкина! Так вот почему Данзас молчал! Теперь ясно: как сказать, что секундант врага твой друг?!
Иван Пущин стоял молча, опустив голову и плечи. Пушкин прожигал его взглядом. Была бы его воля – испепелил бы предателя!
Не в силах далее выносить этот взгляд, Иван подошел к Корфу и почти прошептал:
– Прошу, извинись перед ним. Пушкин просто так не отстанет.
– Заслужил. Слишком наглый! – послышался нарочито громкий ответ.
– Подвинься, Иуда! – Пушкин наконец обратился к Ивану. – В пасти Люцифера новый предатель. Иван Пущин.
– Саша, не надо высоких слов…
– А как называть того, кто клянется тебе в вечной дружбе и в итоге становится секундантом твоего врага?
– Ты мне не сказал, когда и где будешь драться… Я был вынужден… – оправдывался Пущин.
– Ну и зачем это? Чтобы опять отговаривать? – вступил Данзас.
– Просить. Саша, я знаю, что ты ничего не боишься, но я боюсь… Не надо. Это настоящее оружие, – его взгляд с опаской скользнул по брошенным на землю шпагам, – я боюсь тебя потерять…
Пушкин задумался. Данзас, заметив это, приблизился к нему:
– Погоди, Пушкин! То есть я рискую, краду ключи и шпаги, а он что-то промямлил, и ты забыл все оскорбления?! Не-не, мой друг, так не пойдет! Жребий брошен…
Пушкин помедлил еще несколько секунд и произнес:
– Господин Корф, вам повезло. Я готов выслушать все ваши извинения.
– А я, конечно же, готов их принести, – улыбнулся Корф и, как только послышался отчаянный вздох Данзаса, добавил. – Но за что именно мне извиниться? За то, что назвал вас глупцом?.. Или, может, бедняком?.. Или обезьяной?.. Или…
Он не успел договорить. С каким-то звериным криком Пушкин кинулся вперед, размахивая шпагой и не видя ничего вокруг. Зато Корф видел прекрасно и ловко увернулся от атаки, после чего сам сделал выпад вперед.
– Саша, стой! – бегал вокруг Данзас. – Господа, стойте! Остановитесь! Это не по правилам дуэли! Прекратите!
Но нет! Новая атака! Которую снова с легкостью отразил Корф, а затем – раз! миг! взмах шпагой! – и у Пушкина на лице кровь. Это, кажется, привело его в чувства, он оторопел на короткое время, трогая порез на своей щеке… Но через пару секунд отбросил шпагу и кинулся на Корфа врукопашную. На этот раз атака удалась, не ожидавший нападения противник упал на землю. Завязалась неуклюжая драка. Лицеисты катались по земле, осыпая друг друга ударами, размахивая кулаками, как придется. Несостоявшие-ся секунданты пытались их разнять, но вскоре сами оказались на земле.
И тут до них донесся крик надзирателя:
– Messieurs!!! Veuillez cesser sur le champ!!![5]
Он бежал прямо к ним и это не предвещало ничего хорошего.
С 1811 по 1817 год Александр Пушкин учился в Императорском Царскосельском лицее, новом учебном заведении для дворян, которое, согласно уставу, должно было подготовить опору государя – чиновников высшего ранга. По уровню образования Лицей приравнивался к университету, и выпускники в свои 17–19 лет сразу же определялись на государственную службу (в зависимости от учебных успехов).
Для поступления в Лицей претенденты проходили строгий отбор. На первый курс было зачислено 30 воспитанников, среди которых – Александр Пушкин, Иван Пущин, Константин Данзас, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер, Модест Корф, Александр Горчаков, Алексей Илличевский и другие.
Лицей был закрытым учебным заведением, и лицеисты не покидали его стен ни в выходные, ни в праздники. А среди тех, кому было поручено воспитание и образование юношей, были не только профессора, но еще гувернеры и надзиратели. В течение нескольких лет со дня открытия Лицея надзирателем по учебной и нравственной части служил Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович, который шпионил как за воспитанниками, так и за преподавателями, постоянно доносил обо всех, не стесняясь в выражениях, оскорбительно отзывался о родных, которые приезжали навещать лицеистов, и отбирал личные записи.
С первых дней среди учащихся стало складываться особое братство, которым они дорожили всю свою жизнь.
Почти у всех
