Просто набор слов какой-то, не имеющий к нему никакого отношения. Он же не преступник. Ведь не может такого быть, чтоб его – в Сибирь. Сослать. Хотят.
Бесконечно тягучие секунды, а в голове по-прежнему протест, какой-то гул, гам, шум, гром. Или это уже не в голове?
Да, шум доносился из коридора, из-за двери, недовольный Бенкендорф его тоже услышал и поморщился.
Вдруг дверь распахнулась и в нее влетел всклокоченный Пущин. Нарвался на острый взгляд Бенкендорфа, неловко поклонился и замер.
– Что происходит? – процедил хозяин кабинета.
Пущин собирался было ответить, но не успел. В кабинете возник Жуковский, при параде, деловито-вальяжный, как всегда.
– Василий Андреич… – нахмурился Бенкендорф.
– Александр Христофорыч, – поэт окинул взглядом узкую коморку, – когда уже на новый кабинет насажаете?
– Как раз нахожусь в процессе.
– В таком случае, переезд придется отложить.
Жуковский подмигнул Пушкину и протянул хозяину кабинета письмо. Тот с явным недоверием открыл конверт и стал читать, по мере чтения лицо его становилось еще более угрюмым.
– Благодарите Господа, что княгиня Голицына пока еще не поняла, за кого ее попросили заступиться, – процедил Бенкендорф, закончив чтение. – Но, поверьте мне, она поймет. И я дождусь момента…
– Ждите! А пока дадим юноше шанс, – перебил Жуковский и кивнул Пушкину в сторону двери.
Пушкин тут же очнулся. Свобода! Сибирь отменяется! Не скрывая ликования от победы, он шагнул к выходу, но за спиной снова послышался ледяной голос Бенкендорфа:
– Василий Андреич! А в столице не сложно ли будет использовать этот шанс? Все-таки кровь молодая, много соблазнов, – в этом нарочито заботливом тоне был явный подвох.
– Ничего… С Божьей помощью.
– Да, все в его власти, я понимаю. Но и мы с вами можем помочь. Отправим молодой талант послужить туда, где поспокойнее. Княгиня ведь не сочтет неуважением к ее просьбе такую нашу с вами помощь, правда?
Вот, собственно, к чему вел Бенкендорф: пусть не в Сибирь, но выслать молодого поэта придется, раз уж он впал в немилость. И попробуй поспорь с жандармами, велик шанс и самому оказаться в опале. Пришлось Жуковскому пойти на уступки:
– Полагаю, что нет. Не сочтет.
– Значит – решено, – легкая улыбка впервые появилась на лице Бенкендорфа.
А вот с лица Пушкина исчезла.
– Вы высылаете меня из Петербурга?!
К 1820 году слишком вольнолюбивые стихи Пушкина (прежде всего – оды «Вольность», «Деревня» и многочисленные эпиграммы) стали распространяться в списках и неминуемо привлекли внимание властей. Они стали известны императору Александру I, который в середине апреля 1820-го отдал петербургскому генерал-губернатору Михаилу Андреевичу Милорадовичу приказ произвести обыск у Пушкина и арестовать его за противоправительственные стихи. Кроме политических эпиграмм, внимание привлекали вызывающие поступки Пушкина, то самое появление в театре с портретом Аувеля.
Александр I был убежден, что Пушкина «надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает». Над поэтом нависла серьезная опасность, которая тут же стала известна его старшим друзьям и покровителям, в том числе Василию Андреевичу Жуковскому. Ссылка в Сибирь была заменена отправкой на службу в Бессарабию. Этому поспособствовал статс-секретарь Коллегии иностранных дел Иоанн Антонович Каподистрия.
В результате Пушкин остался чиновником Коллегии иностранных дел, и его высылка была оформлена как перевод в канцелярию Ивана Никитича Инзова. Каподистрия составил письмо своему подчиненному в Бессарабию «Об удалении Пушкина из Петербурга», в котором писал как о гениальности поэта, его пламенном воображении, так и о пробелах в его воспитании. Перевод на новое место службы должен был указать Пушкину путь к спасению и переосмыслению своего поведения и творчества.
Об оде «Вольность» Каподистрия не мог не упомянуть, но сделал это весьма мягко: «При величайших красотах концепции и слога, это последнее произведение запечатлено опасными принципами, навеянными направлением времени или, лучше сказать, той анархической доктриной, которую по недобросовестности называют системою человеческих прав, свободы и независимости народов».
Карамзин и Жуковский убедили Пушкина одуматься и дать торжественное обещание отречься от своих политических заблуждений, их имена стали гарантией благонадежности и раскаяния молодого поэта. Император согласился заменить ссылку в Сибирь на перемену места службы вдали от столицы.
Друзья Пушкина писали, что с поэтом «поступили по-царски».
6 мая Пушкин выезжает из Петербурга, а его отец Сергей Львович пишет благодарственное письмо Жуковскому за избавление сына от заточения или ссылки.
Каким бы ни был этот дряхлый, унылый дом, а покидать его все-таки было нестерпимо жаль. Особенно, когда едешь далеко, надолго и против воли. Пушкин с тоской осматривал единственный подъезд, в котором располагалась его квартира, пока Никита грузил чемоданы в карету.
Александр не знал, когда вернется и вернется ли именно сюда, поэтому мысленно прощался с двором и стенами, когда-то его приютившими.
День, как нарочно, выдался чудесный: теплый, не жаркий, ясный. Совсем не подходящий под унылые проводы и охватившее героя хмурое расположение духа.
За спиной послышался звук колес и следом бодрый голос Данзаса:
– Господин Пушкин! Надумали улизнуть?
Пушкин обернулся. Из подъехавшего экипажа вышли Данзас с Пущиным и Жуковский с книгой и… картиной.
– Александр! – улыбаясь протянул он. – Запоем прочел «Руслана». Сражен! А вот это вам – для вдохновения!
Широким жестом он развернул картину и протянул вперед. Это оказался портрет. И чей же? Самого Жуковского!
Растерянный Пушкин, не понимая, как на это реагировать, переводил взгляд с портрета на оригинал и обратно.
– Победителю-ученику от побежденного учителя! – добродушно провозгласил Жуковский. – А это в дорогу, новый Байрон. Delicious writing![13]
Пушкин взял подарки и обнял Жуковского.
А вот Пущин был настолько расстроен, что не нашел сил ни подбодрить друга, ни пошутить.
– За ум что ли взяться? А то потом скажешь: зря за Сашку заступался… – попытался пошутить Пушкин.
– Дурак! – Иван резко обнял его. – До встречи!
– Прощай, братик.
– Дай и мне его обнять! – подскочил Данзас. – Дружище… Все дрянь и гадость, стакан и красота – вот жизни радость! Еще покуролесим…
– Да! – отозвался Пушкин.
И вот снова за окнами экипажа замелькал Петербург. Притихший. Будто замерший в недоумении – «Куда же ты? Ведь сегодня бал…»
Фигуры друзей давно скрылись из вида и, чтоб не терзать сердце долгим прощанием с улицами города, Пушкин открыл том Байрона и погрузился в чтение.
Глава 3
«Сначала сюдой, а потом тудой…»
Официально Пушкин на юге был не в ссылке, а лишь переведен по службе в другую губернию и в другое подчинение. Однако службы как таковой не было, и тайный
