лицеистов были прозвища. За свою страсть к французскому языку Пушкина называли Французом, а по его внешности и некоторым привычкам – Обезьяною, и даже – смесью обезьяны и тигра.
У других лицеистов тоже были прозвища:
Александр Горчаков – Франт.
Константин Данзас – Медведь.
Антон Дельвиг – Тося.
Модест Корф – Модинька, Дьячок, Мордан.
Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля, Виля.
Павел Мясоедов – Мясожоров.
Иван Пущин – Большой Жанно, Иван Великий.
Лицеисты, как правило, отдавали должное талантам друг друга, но одновременно могли и восхищаться, и насмехаться. Больше всего насмешек доставалось Вильгельму Кюхельбекеру, в том числе и от Пушкина.
Кюхельбекер был на 2 года старше Пушкина. Он отличался прилежностью, был увлечен чтением, но косноязычен, был одновременно добродушен и очень вспыльчив, часто совершал странные поступки, к тому же обладал нескладной внешностью и был глух на одно ухо. Все это давало многочисленные поводы к поддразниваниям и эпиграммам.
Несмотря на это, Пушкина и Кюхельбекера связывала крепкая дружба. Первое, появившееся в печати в 1814 году стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», было обращено, как считается, именно к Кюхле.
Иван Пущин
Пущин и Пушкин познакомились во время вступительных испытаний в Аицей, с этого и началась их дружба. Пущин был старше Пушкина на один год, в учебе всегда был прилежен, имел блестящие способности и считался одним из лучших учеников. Пущин был остроумным и общительным, принимал участие во всех сторонах лицейской жизни и пользовался любовью и уважением всех лицеистов.
Комнаты Пущина и Пушкина находились рядом, они часто переговаривались шепотом через тонкую перегородку, обсуждая события прошедшего дня, когда уже никто не мог их услышать. Это еще больше сблизило друзей, понимавших и ценивших друг друга.
Константин Данзас
Год его рождения точно неизвестен, но, вероятнее всего, – 1801. Получил первоначальное образование в Московском университетском пансионе и выдержал вступительный экзамен в Лицей на отлично. Но впоследствии учился весьма посредственно и по поведению не был примерным учеником. Он был шумный, драчливый мальчик, но отличался добродушием. Данзас прекрасно рисовал, и у него был красивый каллиграфический почерк. Прозвище Медведь было дано ему, видимо, за его внешность – он был мешковатым и неуклюжим.
Не прошло и часа, как переодетый в чистое Пушкин, потупив глаза в парту, сидел вместе с другими лицеистами в классе.
Солнце пробивалось сквозь красные шторы. На доске ровным почерком педагога были выведены астрономические графики и формулы. Несколько учителей стояли так же у доски, с укором глядя на провинившегося Пушкина. Даже портреты со стен, кажется, смотрели с укором. Пилецкий любил и умел устраивать публичные наказания и в данную минуту наслаждался своим положением:
– Какой стыд! Его величество строжайше запретил дуэли! Но для Александра Пушкина слово императора ничего не значит! Allez, expliquez-nous votre sauvagerie![6]
– Прошу, определите меня в карцер. Смогу, наконец, дочитать там Данте, – встал из-за стола обвиняемый.
Раздался смех лицеистов, что только еще больше разозлило надзирателя. Он резко повернулся к учителям и воскликнул:
– Et voila! Je рейх mem pas le punir![7] Запретили розги – вот и получайте! Ужасный характер, последний почти по всем предметам! Ноль талантов!!! Раз вы все не способны, я возьмусь за него!
В доказательство своих слов Пилецкий схватил со стола указку и крепко сжал в руках. Ученики с опаской уставились на нее.
Им на помощь, как всегда, пришел Куницын – любимый учитель большинства лицеистов, добрейший человек, преподаватель политических наук. Он заговорил мягко и вкрадчиво:
– Мартын Степанович, mon cher, я не хочу умалять проступка Александра. Mais il est extremement done![8] Вы сегодня на экзамене услышите его поэзию. Она удивительная.
Пилецкий криво усмехнулся, взял со стола маленькую черную книжку, и с видом победителя стал читать:
– За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
В классе грянул смех. Куницын тоже не смог сдержать улыбки. А вот самому Кюхле было не до смеха, крайне возмущенный, он пытался перекрыть общий гогот: «Почему кюхельбекерно? При чем тут я?!»
– Как вы посмели читать мои личные записи?! – в ярости закричал Пушкин.
– Mon cher, Александр бережет лучшее для нашего почетного гостя. Верно? – снова вступился Куницын.
– Выступать перед Державиным, великим поэтом? Не многовато ли чести?.. – оскалился Пилецкий.
– Что вы знаете о чести, Пилецкий? – не унимался Пушкин.
– Monsieur[9], я предлагаю вам вновь обратиться ко мне как подобает…
– А как подобает?.. Месье Надзиратель?..
– Что за наглость?!
– Вам ли говорить о наглости? Тому, кто посмел совать нос в мои личные тетради? Рассказываете нам о свободе, и тут же следите за каждым шагом…
– Если вы сейчас же не замолчите, я отстраню вас от экзамена!
– Конечно! Лучше заставить молчать того, кто говорит правду. Ничего, наступит и мое время…
– Пушкин! – прикрикнул Пилецкий. – Не берите на себя слишком много! Я вижу вас насквозь: хам, лентяй, задира, бездарность! Ваша стихия – драки и дуэли! Ваше время? Помилуйте! Да с такими талантами, каку вас, можно оказаться только за решеткой! Мой вам совет: уймите свой нрав и слушайтесь тех, кто мудрее!
– Не вас ли? Благодарю! Откажусь! Вряд ли вы сможете научить чему-то дельному!
А вот это было уже явным перебором.
За дерзость в общении со старшими Пилецкий отстранил Пушкина от участия в экзамене по словесности. Казалось бы, велика беда! Кому нужны эти экзамены и контрольные? Одни только переживания!
Но нет. Все совсем не так. Не в лицее!
Это был переводной экзамен в окончательный класс, к тому же открытый, публичный. На него были приглашены известные педагоги из Петербурга! Пушкин специально к этому дню написал стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», чтоб прочитать его на зачете по российской словесности. Именно там должен был присутствовать великий Державин. Можно сказать, кумир Пушкина и всех молодых людей, считающих себя поэтами.
Сам Пушкин мечтал об этой встрече с того момента, как начал писать. Прочитать свои стихи перед Державиным – что может быть грандиознее? Что может быть важнее для начинающего поэта? Ни-че-го.
И вот его отстранили.
Лучше розги! Карцер. Отчисление из лицея, в конце концов. Только не отстранение!
Но может ли рядовой ученик, а для некоторых еще и первый разгильдяй лицея, что-то сделать кроме как смириться со своей незавидной участью? Рядовой –
