Небо, безоблачное и бледное утром, к полудню сочно-голубое, наполнилось стадом кудрявых облачков, которые словно дремали на невидимых полках. Северный ветер выдохнул прохладу и рассеял жару и без того уже не частую в августе. Свежесть придала бодрости лошадке и та живее покатила телегу по проторенной дороге, выстланной подорожником. «Его бьют ногой, его бьют колесом, да копытом, а ему всё нипочём», – говорит народ о нём. Вокруг тянется обширный луг с высокими травами. Колышатся упругие стебли цикория, на некоторых из них голубеют запоздалые цветки. Аромат лугового разнотравья перекрывает терпкий запах, исходивший от жёлтых соцветий пижмы, когда та под очередным натиском ветра склоняется на своих жестких и длинных стеблях. Мягкой волной пригибаются тонкие листья и изящно-лёгкие с фиолетово-черным отливом колоски щучки, стебельки трясунки и пырея, зеленовато-фиолетовые метёлки вейника, светло-зелёные хвостики с жёлтыми пыльникам лисохвоста, ярко-зеленые цилиндрики с фиолетовыми пыльниками тимофеевки, крупные метелки костра, отсвечивающие в лучах солнца красноватым светом, длинные колоски овсяницы, тонкие и нежные стебельки мятлика и душистого колоска, который придаёт лугу его удивительный аромат. Среди них пестреют лилово-красные цветки клевера, синие и фиолетовые колокольчики, жёлтые и белые веточки донника, тёмно-розовые звёздочки гвоздики, лилово-пурпурные цветущие и увядшие коричнево-серебристые васильки. Над лугом нависли разбухающие облака, которые наливаются синевой. Ветер дует всё сильнее.
– На, правь ты, – подал Собимысл кнут и вожжи сыну. Взглянув на отца, Ждан заметил в нём перемену. Уже не было в глазах той безысходной тоски, от которой и ему было тягостно. То ли надежда, то ли забота необходимая оживила лицо отца, и Ждан решился спросить:
– Батяня, надумал чего, аль нет?
– Думай, не думай, а еси два пути: княжескую волю исполнять или старую веру хранить. Ты примешь грецкого бога?
– Нет, батя, не могу.
– Так ведь убьют, видел, в Новегороде сколь мертвецов!
– Что ж, батяня, выходит приготовимся помирать.
– Помереть очень даже легко и просто, а вот живым остаться – вот задача. А наша Ягодка? Света ещё не познала, мала совсем, и её в сыру землю по нашей охоте?
– Не по охоте, а по нужде.
– Ох, Жданушка акы мы с матерью радовались твому рождению, акы любовно следили, ак малое неразумное дитя становится здоровеньким мальчуганом, смышлёным отроком, благоразумным мужем. Обрадели, щё суженная по сердцу тебе, и щё ты продолжишь наш род. Вот и явилась Ягодка – утеха нашей старости, надеялись, будут ещё у вас детки… И, что же теперя всем смерть? А кто ж тогда веру нашу сохранит, скажи Жданушка?
И опять они молча ехали. И вдруг Ждан воскликнул:
– Эх, батя, кабы не дом, не хозяйство, да жена с дочкой убёг бы. Потом тайно вызнал, кто стоит твёрдо за старое, собрал бы ватагу и пошли бы мы бить княжеских дружинников.
– О, хватил! Вроде медавухи не пил, а завираешься, да бахвалишься. Смерд дружиннику не ровня, не одолеет. А уходить надобно, тут ты прав. Но уходить всей семьёй вместе.
– А, дом и хозяйство бросать?
– Всё, що смогём увезти заберём с собой. А дом? Коли не примем княжеску волю, и так сожгут, ты сам видел, как полыхали дома в Новегороде.
– А уходить то куды? К меря иль к чуди?
– В лес глухой, поселимся хутором, а тамо видно будет.
– Акы тять, мыслишь, надобно в общине сказывать про дела новгородские?
– Общинникам сообщим, но що сами уйдём ни гу-гу, аще каждый сам решает. К тому ж такую ораву быстро дружинники разыщут, не они, так соглядатаи найдутся. Да и еси у нас люди не твёрдой веры и те, что по привычке обряды блюдут.
– Но большинство предано веруют.
– И всё ж надобно уйди самим. Схоронимся в чаще лесной, подалее от нашей деревни. Тропинку проторем в селе каком, и будем наведываться изредка на торг, и выведывать що да ак. Вот ежели много народа в лес подастся, то за ними и княжеские слуги попрут… Надобно поторапливаться, гроза сбирается.
Ждан понаддал лошадке, и та резвее засеменила копытами. Глыбы больших свинцово-голубоватых туч наползали друг на друга, ветер чуть не срывал шапки, завывал в ушах.
Завидев издали телегу, Благуша предупредила свекровь и дочь, и все они выскочили встречать.
Подъезжая к дому, Собимысл тихо сказал сыну:
– Ни матери, ни жёне не говори, на сходе услышат. Уходить надобно скоро, хорошо б сегодня в ночь. Ты Жданушка, пока распряги, аще Краюха малость отдохнёт, – кивнул он на лошадь. Краюхой её прозвали потому что, будучи жеребёнком, она частенько выпрашивала хлебец, который давала мать маленькому Ждану, когда тот играл на дворе.
По печально-озабоченным лицам подъехавших мужчин женщины поняли, что-то неблагополучно, но спрашивать не спешили, ждали, ведь всё рано те сами расскажут, поделятся заботой, коли будет необходимость, а, пока смиряя любопытство, бросились помогать разгружать телегу. Их остановил Собимысл, отдавая гостинцы:
– Вот возьмите. Благуша, дочь, беги к народу, созывай на сход, а ты, мать приготовь трапезничать.
– Давно дожидается варево и каша, – ответила Мирослава.
– Тогда помоги Ждану распрячь, да бери Ягодку, и на сход, а я вас догоню, – сказал Собимысл отстраняя внучку, которая крутилась возле него и отца и заглядывала в телегу. Пузатая Полосатка задрав лукавую мордашку, всматривалась в глаза хозяев и радостно мяукала, подняв длинный хвост, тёрлась о ноги.
Собимысл пошёл обходить своё хозяйство, ещё на обратном пути он обдумывал и советовался с сыном, что им необходимо забрать, и теперь присматривал, без чего они обойдутся, всего же не увезти.
Вернулась раскрасневшаяся Благуша.
– Ух, батя, всё селище обежала, люди спрашивали, по какому случаю сход, а мне и сказать нечего, – выдохнула слова невестка.
– Знать много – радости мало, – изрёк свёкор, выходя из сарая.
Под навесом общинного тока Собимысл и Ждан поведали односельчанам о том, что слышали, а потом сами видели в Великом Новгороде.
Слухам не хотелось верить, казалось, не может того быть, а вот теперь очевидцы рассказывают. Собимысла и Ждана люди знали с малолетства, и нет причин им не доверять. А коли, правда в их рассказах, то как же жить дальше? С отчаянием и страхом смотрели односельчане на подавленных общей бедой, но твёрдых в неведомой им решимости отца и сына. Женщины плакали, дети, глядя на них, всхлипывали. Ужас был в глазах у Мирославы и Благуши.
– Каждый пускай сам решает хранить ему веру предков иль принять княжеску волю и поклоняться грецкому богу, – в заключении сказал Собимысл.
– А ты то, шо сам решил? – крикнули ему из толпы.
Собимысл взглянул на грязно-серое небо, затянутое тучами, на всполохи зарниц у горизонта, подумал: «Вечереет, надо сбираться». А вслух сказал:
– Идёт гроза… Ночь приближается – время поразмыслить, а день придёт – заботу принесёт, – уклончиво ответил он.
– Утро вечера мудренее, – подхватил кто-то.
На сходе нарастал гул, начался обмен мнениями вперемежку с бранью и женскими воплями. К Собимыслу и Ждану начали приставать с расспросами, но они отказались говорить, мол, всё что знали, рассказали и к тому же тяжело на душе, да и стоят перед глазами зарубленные люди и пламя, пожирающее нажитое добро, а в ушах – ужасные крики отчаяния и боли. Они ушли со схода, когда ещё там гудела толпа.
Домой возвращались молча. Мирослава и Благуша едва сдерживали себя, чтобы не разрыдаться. Ягодка испуганно поглядывала на взрослых. Мирослава потерянно произнесла:
– Как ж теперя жить?
– Како и ране, – брякнул Ждан, не подумав.
– Как ране ужо не будет, – возразил ему отец.
Когда вернулись, Мирослава бросилась к почти остывшей печке, схватила ещё тёплый чугунок, поставила на стол, говоря:
– Губное2 варево с зельем. Благуша с Ягодкой сбирали, – кусочки грибов плавали в густом бульоне вместе с маленькими веточками укропа. – В печи гороховая каша, – добавила Мирослава, а голос её дрожал от волнения. И тут она не утерпела, разрыдалась. Заплакала и Благуша, а глядя на них, и Ягодка.
– Вот, что Мирославушка, слезами беды не смыть. Ты не киснь, а ешь, силы ешо понадобятся. Потрапезничаем и начнем сбираться, уйдём отсель до света, навсегда уйдём.
Женщины ещё больше разревелись. Потом стали расспрашивать мужчин, что те надумали.
Наружи грохотала и искрилась гроза. Вечернюю синеву пронзали, извивы молний, которые отражались огненными всполохами в слюдяных оконцах.
III
Небо серело, и ночной мрак рассеивался. Собимысл пристально вглядывался в сумрак и уверенно правил на взгорье, где большим языком чернел лес. Мирослава кутала дремавшую Ягодку, озябшую от сырости, утирала рукавом рубахи бежавшие ручейки на своём распухшем от слёз лице. Шедшая рядом с телегой Благуша, потихоньку всхлипывала. Ждан перенёс свою злость на ни в чём не повинную скотину и стегал, когда кто-то из живности отставал или пытался уйти в сторону.
