Тринадцатого сентября был четверг: в прошлогоднем календарике он не отмечен ничем особым. По четвергам я всегда в театре. Чувствовала ли я что-нибудь необычное в тот день? В сентябре я делала декорации для «Дяди Вани». Наш главреж, этакий одомашненный искусством фюрер, в сцену, когда дядя Ваня патетично обещает Сонечке увидеть небо в алмазах, выгоняет на сцену разодетых в шикарные вечерние туалеты манекенщиц из театра моды, что мой приятель, тоже декоратор, Иванченко, язвительно прокомментировал: «Твою мать, дядя Валя Юдашкин-Чехов оторвался по полной!»
К сожалению, я не веду дневника. Это моя сестра с детства все, что чувствовала и думала, и все, что с ней происходило, записывала. Помню, она влюбилась в мальчика, которого видела в окно каждое утро, и, не зная его имени, назвала его Заоконным. Так нравилось мне, когда она доверяла мне отрывки из своего дневника. Она читала, а я, семилетняя, слушала и переживала ее чувства как свои. Наверное, благодаря ей, чуть позже, я стала сочинять длинные истории: мне лень было их записывать, а может, у меня просто не получалось выразить все что придумывалось, словами, и я стала рисовать, создавая романы в картинках, бесконечные, как современные телесериалы и сюжетные, как все комиксы… Когда отец увез меня в Москву, я очень скучала о сестре — и оттого сделала ее героиней многих своих историй. Как заканчивались они, не помню — может быть, счастливой свадьбой, возможно, встречей с дорогой сестрой… Но только не так, не так, как этот не придуманный мной роман ее жизни.
Два часа ночи.
Что же происходило со мной в сентябре?
Я просматриваю свои наброски: музыкант ежедневно играет на своем инструменте, а я делаю рисунки; на каждом — число и моя подпись. Нет, у меня не развивается бред величия: художник — декоратор — это всего лишь театральная Душечка, обязанная только отражать, как зеркало, художественные образы режиссера. По крайней мере, так я думаю о себе… Даты я ставлю на своих набросках от некоторого педантизма, унаследованного мной от отца — историка. Я и мужчину нашла себе такого же. Но если у меня занудство в наилегчайшем весе, то у него в самой тяжелой форме!
А вот и его тяжеловатый профиль на рисунке, сделанном пятнадцатого сентября. В те дни, когда моя сестра уже заглянула в небытие: я познакомилась с Максимом.
Мне почему-то вспомнилось, как наша старая театральная билетерша в один из зимних вечеров рассказывала случай из ее собственной жизни. Со своей подругой, одетой в новое ситцевое платье с черным горошком по подолу, гуляли они, юные, в лесу, и вдруг отчего-то заговорили о смерти. Подруга была уверена, что душа не умирает, и что в тот миг, когда она покидает навсегда свое бренное тело, ей дано навестить самых дорогих ей людей. Давай договоримся, предложила подруга, если так случится, что мы друг друга потеряем, душа той из нас, которая будет умирать первой, прилетит и попрощается с близкой ей душой. Твоя — с моей, а моя — с твоей. Будущая билетерша согласилась. Они и в самом деле не виделись долгие годы. Однажды в одну из суббот, продав все билеты на спектакль, пожилая женщина пришла домой и вдруг ощутила, что на нее наваливается сон. Она никогда не отдыхала днем и удивилась. Было только три часа. Не в силах справиться с тяжелой дремой, она прилегла и тут же заснула. Ей привиделась ее подруга: юная, одетая в ситцевое платье с черным горошком, которое было на ней в день уже забытого разговора, она шла по холму к белой церкви. У церковных ворот она оглянулась: лицо ее выразило страдание. В это мгновение пожилая женщина очнулась. Сон так поразил ее, что она тут же, в старой записной книжке, отыскала адрес потерянной подруги и написала ей письмо. Ответ пришел через полмесяца: сын подруги сообщил, что две недели назад, в субботу, в три часа дня, его мать скончалась на операционном столе.
Я пошла в кухню, включила чайник. Из темного оконного стекла глянуло на меня лицо сестры. Я вздрогнула и поспешно отвернулась. Но затылком ощущая чужой взгляд, я с усилием заставила себя снова повернуть голову к окну: на меня смотрело мое отражение.
Утром я взяла билет на самолет. Шел дождь. В аэровокзале людей было немного. Ко мне попыталась пристать цыганка. — Девушка, — запела она, — у тебя большая тоска. Дай я тебе погадаю.
Настроение у меня было такое мрачное-мрачное и раздражительное, что я буркнула ей:
— Лучше я тебе сама погадаю.
Она опешила: «Чего-о?»
— Тебя муж бьет. — Сказала я. — Больно?
Она посмотрела на меня с испугом — и отбежала. Мое гадание просто обречено было на успех: говорят, всех цыганок бьют их мужья.
Вечером я ждала Максима. Его приближение всегда сразу чувствую: вот он поднимается по лестнице моей пятиэтажки — сердце мое начинает скакать, как мячик, а потом замирает — значит, он уже у двери и медлит, прежде чем нажать кнопку звонка. Это е г о сердцебиение, е г о замирание. Не так давно я обнаружила у себя такую особенность — чувствовать состояние близкого мне человека как свое, даже на расстоянии. Не могу сказать, что открытие меня порадовало: зачем мне это? И что это такое? И вообще — к чему мне чувствовать не свой, а чей-то страх, не свою, а чью-то тревогу?
— Привет, — говорит он, входя. И целует меня в губы. Его поцелуй означает, что сегодня, сейчас он ощущает ко мне любовь, (и я ощущаю любовь тоже). Если он не в настроении или думал обо мне нелестно, до первого поцелуя при очередной встрече приходится пройти заново долгий путь. Ибо Максим — человек ритуалов. Постели, которая, конечно, будет, поскольку мне, имеющей позади короткий неудачный брак, она как бы разрешена обществом, и оттого и патриархальный Максим не осуждает меня за телесную близость с ним до Загса, к которому он по-черепашьи медленно и по-заячьи зигзагами меня ведет, в противном случае я бы казалась ему распутной и ни о каких серьезных намереньях не могло быть и речи: жениться он может только на порядочной девушке! Так вот, постели с ним будет предшествовать, так сказать, долгий церемониал. Сначала разговор ни о чем. Разговор ни к чему не обязывает и если, пока мы просто болтаем, Максиму покажется, что вдруг да я и охладела к нему, чего он всегда опасается, он может безболезненно для своего самолюбия встать и уйти, что однажды и сделал. Мне пришлось звонить ему, говорить о том, как я скучаю. И все возвратилось на следующий же день на круги своя.
Наконец, когда я подтверждаю и словами, и жестами, а главное, взглядом и улыбкой наличие чувств, он снимает пиджак.
Но до кульминации еще далеко, как до Сахары. Сняв пиджак, Максим становится свободнее и начинает чувствовать себя по-домашнему уютно. И тогда он просит стакан чая. С тремя ложками сахара.
Я обязательно должна ласково уточнить, когда он выпьет чай, не хочет ли он еще. Он откажется, но будет удовлетворен. Наверное, так спрашивала его отца жена — мать Максима.
Разговор наш становится теплее: я расспрашиваю о его делах, а он меня — о моем театре. Театр и влечет его, как прекрасный праздник, но и пугает: праздник, который всегда с тобой, для Максима страшно утомителен. Кроме того, люди искусства ему кажутся необыкновенно интересными, и потому моя привязанность к нему — директору скромной фирмы, производящей и закупающей техоборудование, воспринимается им как подозрительная. Но сейчас лицо его становится все ласковее, рука уже обнимает меня за плечи. Теперь, после завершения церемонии чаепития, мне стоит забраться к нему на колени, чтобы он ощутил, какая я маленькая, беззащитная и совсем не опасная. Хищных, атакующих женщин он боится.
— Ты знаешь, — говорит он тихо, — когда мы уже лежим рядом, — по-моему, ты права.
Я вопросительно смотрю на него. Вообще, чем больше с ним молчишь, тем ближе к нему становишься. У нас бывают минуты такого счастливого молчания, когда мы и в самом деле как бы становимся одним целым: и думаем, и чувствуем одно. Тогда мне кажется, что я — грудной ребенок, купающийся в теплом материнском молоке. Странный образ, когда ты — взрослая молодая женщина, а рядом с тобой тридцатитрехлетний мужчина.
— Ты предлагала нам попробовать пожить вместе…
— Конечно! — Радостно соглашаюсь я. — Мне только нужно на несколько дней слетать в Н.
У него напрягается лицо, а я чувствую, что моя душа, кружась, как юла, стремительно летит в пропасть. Я начинаю, путано и лихорадочно ему все объяснять: и про родителей, которые развелись и, разделив, разобрали детей, словно вещи из шкафа, и о наследстве, и о посмертной записке сестры…
— Тебе что так необходима эта квартира в Н?
Я даже сажусь на кровати.
— Квартира? Нет. Она мне, наверное, совсем не нужна.
— Тогда зачем тебе ехать так далеко?
— Исполнить последнюю просьбу сестры.
— Какую просьбу?
— Я еще не знаю. Она написала, что я должна прочитать ее дневник и письмо, там ее объяснение.
— Она еще и дневник вела?
