Дикари
Нет одиночества сильней,Чем плыть Атлантикой семь дней,Под грохот в тысячу стволовДолбящих вкривь и вкось валов,Под скрипку в баре за стеной,Под говор хриплый и чужой.
Как по тюремному двору,По кругу палуб, на ветру,Сцепивши руки за спиной,Дохаживаю день седьмой.А старый пароход скрипит —По трюм Европою набит.
Не той Европой — что в маки[2],Не той Европой, что в штыкиВстречала немцев на полях,Не той, что там костьми легла,А той, что при чужих дверяхСемь лет в Нью-Йорке прождала,Готовая кивки ловить,С шарманкой по дворам ходить,Ботинки чистить, быть слугой,Рабой, собакою цепной.
Еще идет сорок шестой,Еще я лишь плыву домой,Еще, ничем не знаменит,Ни Маршалл план не оглашал,Ни в Риме нанятый бандит,В согласьи с планом, не стрелял,Шахт еще заперт на замок,Еще социалист Жюль МокВ тиши мечтает в первый разПустить слезоточивый газ.
Еще идет сорок шестой,И в мыслях о совсем другом,Скользнув по едущим кругом,Взгляд не угадывает мой,Что этот выцветший старик,Завернутый в не новый плед,Окажется на склоне летЕще на старое горазд,Войдет министром в кабинетИ снова Францию продаст;Что этот потный господин,Сидящий на своих вещах,Вернувшись с багажом в Турин,Вновь выслужится в палачах;Что этот горбоносый хлыщ,Который с пёсиком идет,В Афинах вырежет пять тыщЛюдей — и глазом не моргнет;Что этот… Но довольно. МыПока еще в сорок шестом,И просто волны за бортом,И просто, встретясь у кормы,Плывут домой, побыв в гостях,Старик, терзающийся качкой,Сидящий на вещах толстякИ долговязый грек с собачкой…
Нет одиночества сильней,Чем ехать между дикарей.
Улица «Сакко и Ванцетти»
— Ты помнишь, как наш город бушевал,Как мы собрались в школе на рассвете,Когда их суд в Бостоне убивал —Антифашистов Сакко и Ванцетти;
Как всем фашистам отомстить за нихМы мертвым слово пионеров далиИ в городке своем и в ста другихИх именами улицы назвали.
Давным-давно в приволжском городкеТабличку стерло, буквы откололо,Стоит все так же там, на уголке,На «Сакко и Ванцетти» наша школа.
Но бывшие ее ученикиВ Берлине, на разбитом в пыль вокзале,Не долго адрес школы вспоминали,Углом вложили дымные листкиИ «Сакко и Ванцетти» надписали.
Имперской канцелярии огнемНедаром мы тот адрес освещали;Два итальянских слова… Русский дом…Нет, судьи из Америки едва лиДождутся, чтоб мы в городке своемТу улицу переименовали!
. . . . . .
Я вспомнил об этом в Италии,Когда, высоко над горами,Мы ночью над ней пролетали,Над первых восстаний кострами.Будь живы они, по примете,Повсюду, где зарева занялись,Мы знали б, что Сакко с ВанцеттиТам в скалах уже партизанили!
И снова я вспомнил про это,Узнав в полумертвом Берлине,Что ночью в Италии где-тоНародом казнен Муссолини.Когда б они жили на свете,Всегда впереди, где опасней,Наверно бы Сакко с ВанцеттиЕго изловили для казни!
Я вспомнил об этом сегодня,Когда в итальянской палатеХристьянский убийца и сводникСтрелял в коммуниста Тольятти.Нет, черному делу б не сбыться,Будь там он в мгновения эти —Наверно под локоть убийцуТолкнул бы товарищ Ванцетти!
Предвидя живое их мужество,Я в мертвых ошибся едва ли —Ведь их перед будущим в ужасеНазад двадцать лет убивали!Ведь их для того и покручеВ Бостоне судили заранее,Чтоб сами когда-нибудь дучеОни не судили в Милане.И на электрическом стулеЗатем их как раз и казнили,Чтоб, будь они живы, от пулиТольятти не заслонили.. . . . . .
У нас, коммунистов, хорошая памятьНа все, что творится на свете;Напрасно убийца надеяться станетЗа давностью быть не в ответе…И сами еще мы здоровия стойкого,И в школу идут по утрам наши детиПо улице Кирова,Улице Войкова,По улице «Сакко — Ванцетти».
Баллада о трех солдатах
Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,
В курточках английского покроя,Опаленных римскою жарою.
Прямо англичане — да и только,Все различье — над плечами только
Буквы «Poland» вышиты побольше.По-английски «Poland» значит — Польша.
Это — чтоб не спутать, чтобы знать,Кого в бой перед собой толкать.
Посмотрели на мои погоны,На звезду над козырьком зеленым,
Огляделись и меня спросили:— Пан полковник, верно, из России?
— Нет, — сказал я, — я приехал с Вислы,Где дымы от выстрелов повисли,
Где мы днем и ночью переправыПод огнем наводим у Варшавы
И где бранным полем в бой идут полякиБез нашивок «Poland» на английском хаки.
И один спросил: — Ну, как там, дома?И второй спросил: — Ну, как там, дома?
Третий только молча улыбнулся,Словно к дому сердцем дотянулся.
— Будь вы там, — сказал я, — вы могли быВидеть, как желтеют в рощах липы,
Как над Вислой чайки пролетают,Как поляков матери встречают.
Только это вам неинтересно —В Лондоне ваш дом, как мне известно,
Не над синей Вислой, а над рыжей Темзой,На английских скалах, вычищенныхпемзой.
Так сказал я им нарочно грубо.От обиды дрогнули их губы.
И один сказал, что нету дольшеСилы в сердце жить вдали от Польши.
И второй сказал, что до рассветаКаждой ночью думает про это.
Третий только молча улыбнулсяИ сквозь хаки к сердцу прикоснулся.
Видно, это сердце к тем английским скаламНе прибить гвоздями будет генералам.
Офицер прошел щеголеватый,Молча козырнули три солдата
И ушли под желтым его взглядом,Обеспечены тройным нарядом.
В это время в своем штабе в РимеАндерс с генералами своими
Составлял реляцию для Лондона:Сколько польских душ им чорту продано,
Сколько их готово на скитанияЗа великобританское питание.
День считал и ночь считал подряд,Присчитал и этих трех солдат.
Так, бывало, хитрый старшинаПолучал на мертвых душ вина.
. . . . . .
Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,
Три давно уж в глубине душиМертвые для Лондона души.
Где-нибудь в Варшаве или ПознаниС ними еще встретиться не поздно нам.
Ночной полет
Мы летели над Словенией,Через фронт, наперекрест,Над ночным передвижениемНемцев, шедших на Триест.
Словно в доме перевернутом,Так, что окна под тобой,В люке, инеем подернутом,Горы шли внизу гурьбой.
Я лежал на дне под буркою,Словно в животе кита,Слыша, как за переборкоюЛеденеет высота.
Ночь была почти стеклянная,Только выхлопов огонь,Только трубка деревяннаяСогревала мне ладонь.
Ровно сорок на термометре,Замерзает ртути нить.Где-то на шестом километреНи курить, ни говорить,
Тянет спать, как под сугробами,И сквозь сон нельзя дышать,Словно воздух весь испробован,А другого негде взять.
Хорошо, наверно, летчикам:Там, в кабине, кислород —Ясно слышу, как клокочет он,Как по трубкам он течет.
Чувствую по губ движению,Как хочу их умолять,Чтоб и мне, хоть на мгновение,Дали трубку — подышать.
Чуть не при смерти влетаю я,Сбив растаявшую слезу,Прямо в море, в огни Италии,Нарастающие внизу.
. . . . . .. . . . . .
А утром просто пили чайС домашнею черешнеюИ кто-то бросил невзначайДва слова про вчерашнее.
Чтобы не думать до зари,Вчера решили с вечера:Приборов в самолете три,А нас в полете четверо;
Стакнулся с штурманом пилотДо вылета, заранее,И кислород не брали в ротСо мною за компанию.
Смеялся летный весь составНад этим приключением,Ему по-русски не придавОсобого значения.
Сидели дачною семьей,Московскими знакомыми,Я и пилот и штурман мойПод ветками с лимонами…
Двум сыновьям я пожелатьХочу, как станут взрослыми,Пусть не совсем того, что мать, —Но в главном с ней сойдемся мы, —
Хочу им пожелать в бояхИ странствиях рискованныхБогатства лишь в одном — в друзьях,Вперед не приготовленных,
Таких, чтоб верность под огнемИ выручка соседская,Таких, чтоб там, где вы втроем,Четвертой — Власть Советская.
Таких, чтоб нежность — между дел,И дружба не болтливая,Таких, с какими там сиделНа берегу залива я.
Далеко мир. Далеко дом,И Черное, и Балтика…Лениво плещет за окномЧужая Адриатика.
Немец
