Нет!
Отбыв пять лет, последним утром онВ тюремную контору приведен.
Там ждет его из Токио пакет,Где в каждом пункте только «да» и «нет».
Признал ли он божественность Микадо?Клянется ль впредь не преступать закон?И, наконец: свои былые взглядыСогласен ли проклясть публично он?
Окно открыто. Лепестки от вишенЛетят в него, шепча, что спор излишен.Тюремщик подал кисточку и тушьИ молча ждет — ловец усталых душ.
Но, от дыханья воли только вздрогнув,Не глядя на летящий белый цвет,Упрямый каторжник рисует: «Нет!» —Спокойный, как железо, иероглиф.Рисует. И уходит на пять лет.
И та же вновь тюремная контора,И тот тюремщик — только постарел,И те же вишни, лепесток с которыхНа твой халат пять лет назад присел.
И тот же самый иероглиф: «Нет!»,Который ты рисуешь раз в пять лет.
И до конца войны за две недели,О чем, конечно, ты не можешь знать,Ты и тюремщик — оба поседели —В конторе той встречаетесь опять.
Твои виски белы, как вишен цвет,Но той же черной тушью: «Нет» и «нет»!. . . . . .
Я увидал товарища ТокудаНа митинге в токийских мастерских,В пяти минутах от тюрьмы, откудаОн вышел сквозь пятнадцать лет своих.Он был неговорливый и спокойный,Усталый лоб, упрямый рот,Пиджак, в который, разбросав конвойных,Его одели прямо у ворот,И шарф на шее, старый, шерстяной,Повязанный рабочею рукой.
Наверно, он в минуту покушенья,Всё в тот же самый свой пиджак одет,Врагам бросал все то же слово: — Нет!Нет! Нет! И нет! —Как все пятнадцать летОт заключенья до освобожденья.И смерть пошла у ног его кружитьНе просто прихотью безумца злого,А чтоб убить с ним вместе это слово —Как будто можно Коммунизм убить.
Зимний
Я уезжал наутро, чуть заря,Из той деревни севернее Токио,Где я провел три зимние, жестокиеДождливые недели февраля.
День прошагав вдоль рисовых полей,Я вечером, с приливами, с отливами,Вел длинный разговор с неторопливымиКрестьянами над горсткою углей.
Дом, где я жил, был лишь условный знакЖилья. Бумажный иероглиф бедности.И дождь и солнце в предзакатной медностиЕго насквозь пронзали, просто так.
Снег пополам с дождем кропил поля,И, с нестерпимой нищенской привычкоюВ квадратики размерянная спичкою,В слезах лежала мокрая земля.
Хозяин дома говорил о ней,Исползанной коленями, исхоженной,Заложенной, налогами обложенной,И всё — за чашку риса на пять дней.
А в заключенье землю вспомнил он,Где все уже навеки переменено,Где я, вернувшись, Сталину и ЛенинуОт их деревни передам поклон.
Каков же революции порыв,Куда достиг бессмертной силы ток ее,Чтоб здесь, в деревне севернее Токио,Был Сталин чтим и Ленин еще жив!
Из медных трубок выпуская дым,Крестьяне замолчали от волнения,И наступило странное мгновение,Когда я вдруг почувствовал, что имВсё, всё еще, бесспорно, предстоит:«Аврора», бой среди рассвета дымногоИ взятье императорского Зимнего —Того, что в центре Токио стоит!
Военно-морская база в Майдзуре
Бухта Майдзура. Снег и чайкиС неба наискось вылетают,И барашков белые стайкиСтайки птиц на себе качают.
Бухта длинная и кривая,Каждый звук в ней долог и гулок,Словно в каменный переулок,Я на лодке в нее вплываю.
Эхо десять раз прогрохочет,Но еще умирать не хочет,Словно долгая жизнь людскаяВсе еще шумит, затихая.
А потом тишина такая,Будто слышно с далекой кручи,Как, друг друга под бок толкая,Под водой проплывают тучи.
Небо цвета пепла, а горыЦвета чуть разведенной туши.Надоели чужие споры,Надоели чужие уши.
Надоел лейтенант О’КвислиИз разведывательной службы,Под предлогом солдатской дружбыВыясняющий наши мысли.
Он нас бьет по плечам руками,Хвалит русские папиросыИ, считая всех дураками,День-деньской задает вопросы.
Утомительное условье —Каждый день, вот уже полгода,Пить с разведчиком за здоровье«Представляемого им народа».
До безумия осточертелоДелать это с наивным видом,Но О’Квисли душой и теломВсем нам предан. Вернее, придан.
Он нас будет травить вниманьемДо отплытия пароходаИ в последний раз с содроганьемУлыбнется нам через воду.
Бухта Майдзура. Птичьи крики,Снег над грифельными горами,Мачты, выставленные, как пики,Над японскими крейсерами.
И немецкая субмарина,Обогнувшая шар когда-то,Чтоб в последние дни БерлинаПривезти сюда дипломата.
Волны, как усталые руки,Тихо шлепают в ее люки.
Где теперь вы, наш провожатый,Джемс О’Квисли, наш добрый гений,Славный малый и аккуратныйСобиратель всех наших мнений?
Как бы, верно, вас удивилаМоя клятва спустя два года,Что мне видеть там нужно былоПросто небо и просто воду,Просто пасмурную погоду,Просто северную природу,Просто снега хлопья косые,Мне напомнившие Россию.Угадав этот частный случай,Чем скитаться со мною в паре,Вы могли бы гораздо лучшеПровести свое время в баре.
Ну, а в общем-то — дело скверно,Успокаивать вас не буду:Коммунизм победит повсюду!Вы тревожьтесь! Это вы верно!
В корреспондентском клубе
Опять в газетах пишут о войне,Опять ругают русских и Россию,И переводчик переводит мнеС чужим акцентом их слова чужие.
Китайский журналист, прохвост из «Нанкин Ньюс»,Идет ко мне с бутылкою; наверно,В душе мечтает, что я вдруг напьюсьИ что-нибудь скажу о «кознях Коминтерна».
Потом он сам напьется и уйдет.Все как вчера. Терпенье, брат, терпенье!Дождь выступает на стекле, как пот,И стонет паровое отопленье.
Что ж мне сказать тебе, пока сюдаОн до меня с бутылкой не добрался?Что я люблю тебя? — Да.Что тоскую? — Да.Что тщетно я не тосковать старался?
Да. Если женщину уже не ранней страстьюТы держишь спутницей своей души,Не легкостью чудес, а трудной старой властью,Где чтоб вдвоем навек — все средства хороши,
Когда она — не просто ожиданьеЧего-то, что еще, быть может, вздор,А всех разлук и встреч чередованье,За жизнь мою любви с войною спор,
Тогда разлука с ней совсем трудна,Платочком ей ты не помашешь с борта,Осколком родины в груди сидит она,Всегда готовая задеть аорту.
Не выслушать… В рентген не разглядеть…А на чужбине в сердце перебои.Не вынуть — смерть всегда таскать с собою,А вынуть — сразу умереть.
Так сила всей по родине тоски,Соединившись по тебе с тоскою,Вдруг грубо сердце сдавит мне рукою.Но что бы делал я без той руки?
— Хэлло! Не помешал вам? Как дела?Что пьем сегодня — виски, ром? — Любое.—Сейчас под стол свалю его со зла,И мы еще договорим с тобою!
Дом на передовой
Уже японских ползимыВ корреспондентском клубе мы
Живем, почти как дипломаты,Живем, обложенные ватой
Чужих вопросов и речей,Чужих опасных мелочей
И, ждущих от тебя ошибок,Чужих внимательных улыбок.
Смертельно вежливым огнемОкружены мы день за днем.
Зато я снюсь себе ночамиС мешком и скаткой за плечами,
Покинув этот чортов дом,Я обхожу весь мир пешком.
Похожий на тире и точки,Звук дальней пулеметной строчки
Почти неслышною рукойМеня ведет туда, где бой,
Туда, где, землю огибая,В дыму идет передовая.
Начавшись у воды в упор,Она идет меж рыжих гор,
И вьется из-за ПиренеевПороховой дымок над нею.
Она идет через ПарижТраншеей меж домов и крыш,
Безмолвно, но неотвратимо,Проходит посредине Рима
И с «Партизанской» на устахГремит на греческих холмах.
То вся в огне, в аду, то в дымке,То на виду, то невидимкой,
То в свисте бомб и громе танков,То в катакомбах и землянках,
Она идет сквозь сорок стран —То молча, то под барабан,
Под «Марсельезу» с «Варшавянкой»,Под «Пролетарии всех стран!»
Теряясь, но не пропадая,Она идет к полям Китая,
Туда, где на передовойСейчас всего слышнее бой.
К земле прикладывая ухо,Я приближаюсь к ней по слуху,
За ночью ночь иду туда,Где в вспышках горная гряда,
Где на дороги ледяныеВ бессмертье падают живые
И, душу придержав рукой,Дают посмертный выстрел свой.
Идет, идет передоваяЧерез жару и снег Китая.
Она, как битва под Москвой,Владеет всей моей душой.
Она проходит под паркетомВсех комнат даже в доме этом,
Где месяц мы едим и пьемС врагами за одним столом;
Через беседы и обеды,Через вопросы и ответы,
Стол разрубая пополам,Она проходит по пятам,
Вдруг о себе напоминаяТо журналистом из Шанхая,
Который врет про вас везде,Что он вас видел у Чжу-Дэ,
То шпиком, лезущим в доверье,То ухом в скважине за дверью,
То в чемодане под замкомВдруг перевернутым бельем.
Когда-нибудь, когда нас спросятДрузья: откуда эта проседь?
Мы вспомним дом, где той зимойМы жили на передовой.
Красная площадь
