Но старый стиль. Декабрь. Морозный иней.
День рождества родного брата ныне.
И присно, и вовек веков. С утра
Моей душе – тринадцать. Я – сестра.
В саду моем
1
Слегка пружинят под пятою
Холмы на ближних облаках…
Я маму помню молодою
В венце и с братом на руках.
Сушилась детская пеленка,
И ниспадала пелена.
И запевала тонко-тонко
Дрожащим голосом она.
Ей подпевали гости пьяно,
На стол уставясь, как в провал.
И дед в рубахе покаянной
Ладони к брату простирал.
И в чем-то, все одном и том же
(не вспомнить в чем), винился он.
И шар у брата на ладошке
Был освещен со всех сторон.
2
Белеет дом на косогоре.
Белым-бело средь бела дня.
Еще мой дед с родней не в ссоре,
Вся еще жива родня.
Дороги сходятся кругами
На пне, от дома в трех верстах.
И в доме пахнет пирогами,
А дом в искусственных цветах.
Еще оставшихся от свадьбы
Моей родимой с неродным.
Еще родного увидать бы,
А я пою и в прах, и в дым.
Пою и голос мой не сорван.
И сколько мне? Наверное, семь…
И так на кладбище просторно,
Что словно нет его совсем.
Как будто и не било градом,
И не смывало на песке.
И просит бабушка, чтоб рядом,
Хотя еще не знает с кем.
3
В саду моем далеко видно…
Я эти праздники люблю.
И хмелем печь моя обвита,
И дед как будто во хмелю.
И после Троицы из комнат
Сухих не вынесли ветвей.
Не шелестят, родства не помнят,
А были все моих кровей.
То после Троицы… а нынче
Снимают яблоки в саду.
Ребенок в горнице захнычет,
И я – Иду! – кричу, - Иду!
И детский плач притворно жалок,
И откровенно смех лукав.
И целый угол полон яблок,
И все равно, одно – в рукав!
4
Восходит месяцем кокошник
Из бабкиного сундука.
Судьбу тачает дед сапожник,
Босой теперь уж навека.
И кажется, случится завтра
Все то, чему вовек не быть.
И не к добру лихая дратва
Вольется в шелковую нить.
Вольются в шелковые руки
Мне повода,
и на беду
Вспоют, как лебеди, подпруги
И выгнут шеи на лету.
И повлечет тоской единой,
И дед вослед мне крикнет зло
Про то, что стаей лебединой
Не крепят к облаку седло.
Голубичный кисель
Опрокидывалось небо над селом
И плескалось голубичным киселем.
Люди жили, люди рвались от земли…
Люди разные хлебали кисели.
И хватали небо посиневшим ртом
И не утирали губы рукавом.
И у всех, кого несли назад к земле,
Были губы в голубичном киселе.
***
Где дома я, а где в гостях –
Забыла я, в конце концов.
И черный плат несет в когтях
Мое летящее лицо.
Еще торопится плечо
За птичьим трепетом щеки.
Еще у сердца горячо –
А уж запели ямщики
Из-под земли по всей степи,
Из-под обочин голося…
Терпи, душа моя, терпи –
Молчать нельзя и петь нельзя.
Такую ноту бы поднять,
Взвалить на плечи под горой
И вверх нести…
да тишь и гладь…
и нет горы для ноты той.
***
В луч предрассветный
Сплавились рельсы.
Во поле – ветры
И погорельцы.
Издалека я
Слышу напевы
И окликаю
Черное древо.
Кличу сосною,
Кличу рябиною.
То ли иное,
То ли без имени
Древо бездымное,
Древо сгоревшее…
Кличу осиною,
Липой, черешнею…
Дерево
Не трогай ты ее…
Она из инея…
Когда-то, говорят, была осиной.
И кто-то окликал в лесу по имени.
Да эхо содрогнулось над трясиной.
Живется ей бездомно и безвременно.
Не трогай…
Не сгореть уже ей с пользой.
Она – как недорубленное дерево.
Когда-то, говорят, была березой.
Никто не обнимал кору, как пламенем,
Как пламенем, горячею ладонью.
Она была сосною или яблоней…
……………………………………..
Я, говорят, была…
А я не помню.
Воспоминание о детской любви
И все прошли…И вижу я, как небо
Сочится сквозь березовый настил…
И как слово ни было нелепо,
И как бы век грядущий ни парил,
Я все равно пути не знаю выше
И собираю нынче всех любивших
Под сенью неокрепших детских крыл.
Я все равно в немыслимом соседстве.
Я все иное вижу в том раю.
И так же беззаветно, словно в детстве,
Юродивого мальчика люблю.
И глаз его не ведаю прекрасней.
И подсмотреть случается не раз мне,
Как пеньем вызывает он зарю.
А людям скажешь – называют блажью.
Но снова, умирая от любви,
Бреду я через эту волчью пашню
За маленькой фигуркою вдали,
За тем недоуменным светлым ликом.
И по щекам в отчаянье великом
Размазываю слезы я свои.
И знать не знаю, что такое школы,
Но все я понимаю в этот миг.
И ком земли, пахучий и тяжелый,
Безмерней и мудрее всяких книг –
Вот пролетает он над головою.
Как докричать, что брошенный не мною
Тот камень в поле мальчика настиг?
И я вовек не назову игрою,
Что вновь увижу в глине и крови.
Но голову руками я прикрою
И крикну вслед: «Врагом не назови…
Не сетуй, мой родной, на эти камни –
То падают звенящими комками
На землю от мороза соловьи…»
Он знает все. Он знает то, что стая
Исчезла, повернув на полпути.
Он знает, как смерзается сырая
Земля в комки. И правды не найти
В моих словах. И трижды не права я!
Так что же плачет он, отогревая,
Комок звериной пашни на груди?!
И от стыда лицо я закрываю.
И оглянуться страшно мне вокруг.
И почву под ногами я теряю.
И веры нет. И только шаг до краю…
…И птицу выпускает он из рук!
***
Залает пес, кукушка закукует.
Сны захлестнет пронзительный гудок.
Снимает мать с веревки даль сухую
И с треском разрывает поперек.
Для сына непроснувшегося – саван.
Для дочки новобрачной – простыня.
Туман ложится слева…
А направо –
Заря густеет на холстине дня.
Немеют руки, воду в ров сливая,
И все сплывает с рук за той водой.
И тянется веревка бельевая,
Провисшая под ранней пустотой.
***
Сама приносит воду из колодца.
Мутнеет в полдень чистая вода.
Рукою заслоняется от солнца,
Как будто бы от страшного суда.
И столько лиц – улыбок и ухмылок –
В колодезном ведре возносит крюк.
Остаток жизни, будто бы обмылок ,
Выскальзывает из повисших рук.
И стирка на исходе… и нетвердо
Душа ступает на последний путь.
Позванивают цинковые ведра –
Прохожий в них боится заглянуть.
***
Утро. Март. Бесцветно. Сизо.
Пес бродячий лижет снег.
Из-под ветхого карниза
Посмотри, родная, вверх.
Вот уже почти лечу я.
Пес, скрывая дрожь в боках,
Ветер нюхает, почуя
След медвежий в облаках.
Ты, медведица, по птичьи
Воспитала дочь свою.
Только небо не постичь ей,
И в заоблачном краю.
Окраина
Тянуло в воздухе ночном
привычной гарью.
Две женщины брели за городок.
И девочку сурово звали Дарьей,
Веля упрятать брови под платок.
Я. глядя вслед, угадывала смутно,
Что жили на окраине они.
Окраине чего? Небес как будто…
В тумане гасли редкие огни.
И женщины, бредя в туман все дальше,
Шли прямо в небо скользкою тропой.
И ту, которую подруги звали Дашей,
Мать называла божьею рабой.
Вечеря
Пока старуха роется в суме,
