– Правда? Расскажи!
– Случилось пару раз составить тебе компанию в пельменной. Я с любопытством наблюдала, как с маслицем или сметаной, но обязательно с горчичкой, ты лакомилась этим блюдом. В доме моих родителей привычнее был простейший бульонно-сметанный вариант. Я тоже научилась смаковать, что и делаю с удовольствием по сегодняшний день.
– Вот только пельменей тех, советских, уже не производят.
– Как-то странно пришло желание рассказать об одной девочке. Помнишь, с нами училась Галка? Милое, мягкое создание – улыбчивая, скромная, усидчивая. При поступлении даже перебрала количество баллов. Позже, когда она показала полную неспособность к языку, и некоторые преподаватели просто умоляли ее оставить институт, ее пятерки на экзамене и сам факт поступления в языковой вуз – все показалось странным. И лишь на четвертом курсе выплыла правда – одна из преподавательниц дружила с ее матерью.
– Почему ты ее вспомнила? Потребность судить?
– Есть такой грех. А, может, стало обидно за подругу, которой до поступления не хватило полбалла. Всю жизнь я была непримирима к непрофессионализму, «блату». Правда, принцип оказался хлипким. Теперь каждый постулат мне представляется чем-то вроде двуликого Януса – распространяется на других. А вот когда дело доходит до тебя самого, разве хватило когда-нибудь сил отказаться, благодаря добрым связям, от «теплого» местечка для себя или любимого чада? И потом, уже будучи молодой учительницей, я оказалась на ежегодной августовской конференции и разговорилась с учителями из школы, где трудилась Галка. Они с таким восторгом отзывались о ней, как она любит детей, а дети – те просто обожают ее…
– А может, и нет такой уж необходимости, работая в школе, быть лингвистом экстра-класса? Достаточно знать какие-то основы и, главное, любить детей?
– Скорее всего, так. Но я из школы ушла. По своим мотивам. И как продвигается твое творчество? Варишься в собственнном соку?
– У меня есть развивающий редактор, представь себе, это наша однокурсница Надя Задорожная. Правда, она сама об этом не знает. Помогает советом, несогласием, критикой. Она не будет лукавить, если ей что-нибудь не нравится: «Меня просто убивают эти длинноты, необязательные красивости». Человек, который много лет занимается скучными техническими переводами – и такое удивительное чувство языка!
Когда у меня бывают творческие срывы и хочется все бросить, она мне говорит: «У тебя что, горит с этой книгой? Пиши, переделывай. Разве сам процесс не доставляет тебе удовольствия? И нет ничего страшного, что зашла в тупик и самой что-то не нравится. Будет гораздо хуже, если будешь всем довольна». Из однокурсниц она мне сейчас более всех близка, еще Маша Викентьева, но она пишет редко, хотя и помногу. Остальные как-то рассосались в пространстве и времени. Мы ведь и правда стали другими – женщинами зрелого возраста, утратившими прежний кураж. Признаюсь тебе, иногда я отказываюсь узнавать себя в зеркале.
Что касается творчества, у меня появилось видение, что пригодится в книге. Умные мысли, афоризмы, метафоры – все, что поможет передать «картину мира». Почему мне хочется писать? Да потому, что во мне бродит нечто, что просит выхода в творчестве. Другое дело – нужно ли мое творчество человечеству?
– Ты пишешь не детективы, не бульварное чтиво на широкую публику. У литературы мемуарного плана своя аудитория. А меня вот поражают те, кто читает Юлию Шилову. Ни стиля, ни доброго сюжета. Письма зрителей, «страшилки», и вот – богатая женщина-писательница. «Французское завещание» Макина – что в нем такого? Но чем-то притягивает. И он не живет в Сибири. Сколько мне приходилось видеть скудоязычных, вокабулярных переводчиков из Москвы и Питера. Да многим сибирским ребятам-толмачам в подметки… И что? Кто их знает? Местные делегации предпочитают брать своих переводчиков, а Москва говорит: «Мы по дороге пристегнем к вам наших!»
Моя трудовая биография была в чем-то побогаче прочих, а вот с личной жизнью – ни хорошо, ни плохо – вообще никак! Я всегда с каким-то странным пиететом относилась к сильным мужчинам, принимая за силу обычный эгоизм, бесцеремонность, жестокость, которые скрывали элементарную слабость. Меня начинали ломать – и это прокатывало. До поры, до времени. Пока не приходило понимание, что этот мужчина – никакая не скала, не опора.
– Наверное, мне повезло в этом плане. Рядом со мной сейчас именно такой мужчина – сильный и надежный. Он вдовец, на несколько лет старше меня, хотя все еще полон энергии и даст фору молодым. Между нами нет пылкой страсти, скорее всего мы дружим, восполняя друг другу недостающую половинку мужского-женского начала. Он принимает меня в «любом виде»: «Ты – это ты!» Так же, как мы принимаем своих детей: зная их недостатки, любим все равно. Поэтому я его считаю подарком, который мне преподнесла судьба на склоне лет.
– То, что тебе привелось встретить надежного мужчину, поверь мне, не частая удача. По собственному горькому опыту знаю, что пара должна быть прежде всего друзьями, а остальное – уж как доведется, вторично. Только друзья могут, зная недостатки друг друга, принимать их и оставаться рядом. Нужно быть с тем мужчиной, который ценит тебя, который делает больше, чем говорит, которого волнует, где ты, как ты, поела ли и тепло ли оделась. Это и есть любовь.
Глава 1. Родом из детства
По-настоящему раскрыться в общении с друзьями, выйти из скорлупы своего скрытного характера я смогла не сразу. Первый курс я «мыкалась» на съемных квартирах, не имея возможности поселиться в общежитии, как многие счастливчики, с первых дней окунувшиеся в студенческую среду и познавшие радость присутствия дружеского локтя. Я жила в Ново-Ленино и сорок минут добиралась до института, промерзая в автобусах, мучаясь от голода, неутоляемого случайными перекусами. Единственной точкой опоры, светлым пятном в начале моей студенческой жизни была двоюродная сестра Вероника. Мы встречались после занятий, чтобы излить друг другу душу, обоюдно подпитаться родственным теплом. Наш излюбленный маршрут начинался с улицы Ленина, где находился институт иностранных языков имени Хо Ши Мина, в котором я училась, впечатляющее здание с высокими белыми колоннами. Затем мы поворачивали на городской «бродвей» – улицу Карла Маркса – и держали направление к пельменной, где терпеливо (оно того стоило!) выстаивали длинную очередь, чтобы отведать порцию приготовленных по-домашнему пельменей. По торговой улице Урицкого добирались до центрального рынка, и в толпе народа ожидали «гармошку», автобус, следующий к месту моей глухой «ссылки» – отрезанному от города микрорайону Ново-Ленино. Здесь мы расставались до завтрашнего дня.
Путь наш был долгим, но за разговорами не замечались ни пройденные километры, ни затраченное на дорогу время. Наши души соединялись, и в таком состоянии мы крепчали силой духа. Как птенцы, выброшенные из родительского гнезда, мы учились самостоятельно выживать в бурном житейском море.
Вероника училась в пединституте на дефектолога-логопеда и уже обладала опытом выживания в отрыве от семьи, перейдя из одного состояния «общего жития» в другое, ему подобное. Всю свою сознательную жизнь моя сестра провела в интернатах. Отца своего Вероника не знала, хотя, обладая богатой фантазией, правдоподобно рассказывала о том, что он постоянно искал с ней встреч.
Конечно, в природе он существовал, этот обладатель густой шевелюры темных волос, этот любитель выпить – веселый сапожник Иван. Глухонемая Валя, мать Вероники, безоглядно бросилась в его объятия. Они любили друг друга на сеновале, будучи свободными от людских предрассудков.
Унаследованные от отца веселый нрав и свободолюбие, а также густая шапочка черных кудрявых волос придавали Веронике неповторимый шарм. От матери ей достался простовато вздернутый, курносый носик, широко распахнутый наивный взор и вечное удивление в глазах. Вместе взятые черты лица, необычайная говорливость и простодушие вызывали такое расположение, что люди тянулись к Веронике, как подсолнухи тянут свои головы вслед за солнцем.
Друзей и подруг у Вероники было много, и просто удивительно, как я могла не потеряться в этом людском водовороте, обладая такими чертами характера, как молчаливость и сдержанность. Имея привычку «семь раз отмерить, прежде чем отрезать», для своей сестры, обладающей чрезмерной экспансивностью в проявлении чувств, я была тем самым прохладным ветерком, который в нужный момент остужал ее горячую голову. По степени значимости для себя Вероника называла меня генералом в сравнении с людьми, ее окружавшими.
До десяти лет, пока наша добрейшая бабушка Степанида находилась в добром здравии, Вероника жила в Шеберте, под ее надежным теплым крылышком. Дед Муха относился к девочке со всей строгостью, пресекая на корню непозволительные шалости. Веронику он считал случайным недоразумением, осложнением, которое внесла в его жизнь «непутевая» дочь Валя, и как только бабушка Степанида ушла в мир иной, старик, не мучаясь в раздумьях, «сдал» девочку в интернат. С десяти лет Вероника познавала окружающий мир самостоятельно.
