Тук-тук… Или это звук со дна квартиры?
Вернувшись домой, Никита застал там Николоса, развязно отдыхающего на его столе, постукивающего кончиками когтей левой верхней лапы по гладкой поверхности. Тук-тук…
— Николос! Откуда ты опять появился?
Существо высокомерно фыркнуло, перевернувшись со спины на живот.
— Что же, я, по-твоему, опять должен был дожидаться, пока ты откроешь мне дверь?
Николос широко зевнул, предоставляя Никите возможность увидеть множество его желтых слюнявых зубов.
— Слышишь, Никита? Пошли полетаем?
— Николос! Опять ты за свое!
Зверь покрутился на столе и уселся поудобнее, уставившись на Никиту своими огромными глазами.
— Послушай, Никита. Ты ведь этого хочешь. Ты ведь так желаешь ощутить себя покорителем этой воздушной стихии, почувствовать воздушную массу, поддерживающую твое тело! Признайся, ты мечтаешь о том, чтобы ощутить полет, ты жаждешь его! Ты завидуешь каждой птице, парящей в небе, пролетающей мимо, и ты завидуешь мне, мне! Ты хочешь летать, и воздух подвластен тебе, но ты боишься этого, боишься своей же собственной силы, жалкий трус!
— Люди не летают, Николос!
Горбатое существо с маленькими рожками в ярости подпрыгнуло и зашипело:
— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, Никита, если никогда этого не пробовал? В этом ли сила вашего бравого человеческого ума, если вы уверены в том, что не способны сделать то, чего никогда не делали и даже боитесь попробовать! Жалкие людишки! А я говорю тебе, ты, никчемный человечишка, что ты можешь летать! Просто шагни в окно и ничего не бойся, просто лети!
Никита озадачился:
— А как же Игорь? Он жил в доме напротив и свалился из окна.
Зверь перестал сердиться, весело хихикнув, он хлопнул перепончатыми крыльями и уселся, улыбаясь во все свои кривые зубы.
— Ну, это было недоразумение, — беспечно заметил он, — Он просто не смог воспользоваться своей силой. А ты сможешь — давай!
— Откуда ты знаешь, Николос?
— Не забывай, что я высшее совершеннейшее существо… Я говорю тебе: ты можешь, давай!
Распахнув оконную раму, Никита посмотрел вниз, затем перевел взгляд на летающих птиц.
— Давай, давай! — прыгал Николос. Зажмурившись, Никита шагнул. И полетел вниз.
— Не бойся! — прокричал ему на ухо сопровождающий его Николос, которого, похоже, забавляла эта игра, — Вспомни ее! Вспомни! Ты ведь любишь!
Перед глазами Никиты мельтешило, все переливалось и кружилось, и в конце концов слилось в одну-единственную картинку: портрет с расколотой рамкой.
Никита открыл глаза и обнаружил, что, чуть качаясь, лежит на воздухе на уровне седьмого этажа. Он осторожно посмотрел в окно, где было видно, что в комнате в ужасе застыла женщина, затем перевел взгляд вниз и увидел множество пятен человеческих лиц.
— Николос, гляди, они на меня смотрят!
— Сколько можно висеть на одном месте? — проворчал Николос, — Полетели!
— А как?
— Так же, как и вылетел из окна! — маленькие рожки висящего рядом Николоса раздраженно запылали, — Полетели отсюда!
С этими словами он взмыл ввысь, и Никите ничего не осталось, как разобраться в управлении своим телом. Оставаться одному в воздухе ему было страшновато. Подул ветер, и он закачался в пространстве, как будто бы он был пустым поплавком, лежащим на воде. Он с ужасом посмотрел вниз, затем осторожно перевернулся и посмотрел вслед улетающему Николосу.
«Лететь — как плавать», — решил он и бросился догонять своего незаурядного приятеля. Развернувшись, Николос нагнал Никиту и сделал вокруг него круг.
— Выше! — скомандовал он, вытянув тонкую змеиную шею.
Никита послушно летел сзади, следуя за этим маленьким уродливым созданием, поднимаясь все выше к тусклому солнцу, поражаясь легкости своего тела, простоте движений и тому, каким ласковым и податливым бывает ветер. Где-то там, внизу, простиралась панорама серых домов, изрезанная линиями дорог, по которым лениво ползли машины.
— Извините, — проронил Никита, наткнувшись на чайку. Он послушно летел вслед за грязно-оранжевой кляксой, думая о портрете, о том, как он ее любит, как она помогла ему взлететь.
Решившись на отчаянный шаг, Никита отсоединился от Николоса и полетел в другую сторону.
«Я могу это делать один!» — подумал он, и все его сознание потонуло в блаженстве, — «Я могу справиться с этим сам, и мне не нужен этот маленький черт!»
— Я бы на твоем месте не был столь самоуверенным, — едко заметил появившийся откуда-то Николос, — Ну ладно, я тебя прощаю. Помни: люби! Думай о том, что ты любишь. У тебя нет крыльев, тебя окрыляет то, что у тебя внутри, это твоя любовь. Если ты забудешь об этом — тебе конец!
Резко дернувшись в свойственной ему манере, Николос взметнулся рыжей молнией, и исчез в небе.
Люби! Никита парил, и ему казалось, будто все внутри него парит и расширяется, разворачивается от счастья и восторга. Перед глазами Никиты всплыл расколотый портрет. Но он не хотел оставаться на одном месте, он рассеивался, растворялся, ускользал, и на смену ему приходила картина захватывающей внимание панорамы заканчивающегося города и лесных границ. Небо было ярко-голубое, птицы пролетали так близко, и все внутри летящего человека не могло не петь от удивительной легкости, не испытанной никогда ранее.
«Я не могу о ней думать. Город так мал, так приземист. И она в том числе. А я сделал то, чего не могут другие. Я — Бог! Она не достойна меня, она всего лишь одна из крупинок, простирающихся подо мной!»
Взмахнув руками, Никита взлетел еще выше, но вдруг руки его отнялись, по голове неожиданно ударила какая-то разрушительная слабость, и он резко упал вниз на асфальтированную трассу, испещренную гоняющими машинами, и разбился.
— Так-так, еще одно недоразумение, — беспечно заметил Николос, пролетающий мимо, посмотрев вниз, на дорогу, — Бывает!
Хихикнув, он на лету хлопнул своими перепончатыми крыльями и, взлетев рыжим бесформенным пятном, растворился в небе.
2007–2008
Слезы художника
Он сидел один посреди комнаты. Он сидел совсем один, он вообще все время был один, и не было у него ничего, кроме того, что его окружало. Вокруг него лежали великие ценности, настоящее богатство: везде в этой пустой комнате, в которой почти совсем не было никакой мебели, лежали произведения его искусства — картины, изображавшие портреты незнакомых ему людей — людей, которым он никогда не сможет показать их изображения, поскольку их не существовало на самом деле — он сам их придумал. Они взирали на него отовсюду — портреты, написанные им, стояли здесь везде, они стояли прямо на полу, опираясь на стены, на которых практически во всех местах были ободраны обои, и висели, прибитые к этим голым пустым стенам, и лежали на полу, мрачно взирая на своего создателя чужими, незнакомыми глазами.
Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. И здесь же, в этой комнате, наверное, в доказательство этих слов, лежали так же пачки его рукописей — помимо художника, он являлся еще и писателем, и поэтом.
Он был талантлив. Он это твердо знал, и подтверждения этого лежали здесь вокруг него повсюду. Он был талантлив, одарен, и, вероятно, даже гениален, и не было у него в жизни больших ценностей, чем продукты его искусства, если не сказать, что они и были его единственной ценностью.
Им не было цены, для него они были особым его миром, его творением, все они были сотворены им сквозь безумные нечеловеческие старания и стоили ему многих бессонных ночей, усталых пальцев и воспаленных глаз, горевших необыкновенным возбуждением, увлеченных своим единственно важным и великим делом.
Он был талантлив, безусловно талантлив, и восторг его, горящий в его жаркой груди, восторг, когда он с новым приливом безумного влечения писал новый свой шедевр, не мог сравниться ни с чем, ни с какими благами на свете, и ни у кого из тех, кого встречал он на своем пути, не было даже и частицы того, что было в нем.
Он был безумно талантлив и безумно увлечен, и оттого он даже относился к другим людям с некоторой долей высокомерия и даже определенной степенью пренебрежения, ибо не было ни в ком больше того, что было в нем, и никто на свете не мог понять хотя бы краешком своей приземистой души даже крохотную частичку его чувств, и он предпочитал ни с кем не общаться, отдаваясь полностью своей божественной трепетной работе.
Он был талантлив, невероятно талантлив — вот только некому ему было показать результаты своих работ. И некому было зачитать свои произведения, и некому было посвятить свои гениальные стихи, и все его удивительное творчество стонало, сжимаясь от невероятнейшей пустоты одиночества. Портреты плакали на его стенах, ему некого было рисовать, на него смотрели только эти глаза — эти чужие, несуществующие глаза, которых никто и никогда не сможет увидеть.
