Мать шаркала гусиным крылом по шестку, двигала за дощатой перегородкой чугунки: кипятила воду для чая, варила картошку, готовила пойло теленку, недовольное и жалобное мычание которого доносилось со двора.
Сережка высунулся из-под старенького лоскутного одеяла, спросил сонным голосом:
— Мам, Петька-то где?
— Встал давно. Ушел на улицу. Видно, дело нашлось.
— А почему меня не разбудил?
— Не знаю. Шмыгнул за дверь молча.
Сережка удивленно пожал плечами, задумался.
«Интересно, чего это он затеял ни свет ни заря? С вечера мне не сказал, утром не разбудил».
Сережка спрыгнул с печки и стал быстро одеваться.
За лесом раскатисто прогромыхало что-то и потом долго не умолкало, и Сережке показалось, будто по небу прокатился гром, да такой сильный, что стекла в окнах неожиданно задребезжали.
— Мам, это гроза, что ли?
— Какая гроза, — вздохнула мать. — Опять громыхает. И все ближе. Всю ночь не переставало. И когда это кончится, господи?
— А дождь идет?
— Моросит. Но не так, как вчера.
— А может, это вовсе не война гремит. А и вправду, гром?
— Чего уж там гром… Гром он гремит с перерывами. А это, как забухало вчера, так и не переставало еще. Небо с той стороны светилось огнем до самого рассвета.
За лесом загромыхало сильней.
— И вправду, не гром, — сказал Сережка и настороженно прислушался.
Когда чуть утихло, он подошел к рукомойнику, умылся.
— Картоха не готова, мам?
— Нет еще. Погодь чуток, — ответила мать.
— А чай вскипел?
— Нет еще.
На улице возник шум; простучали колеса повозок, натруженно проурчала мотором машина, буксуя на размытой дождем скользкой дороге, нечетко послышались голоса — и ожила деревенская улица.
Сережка подбежал к окну, толкнул форточку, выглянул наружу. По улице, в сторону большака, усталым шагом шли красноармейцы.
Сережка уселся на лавке поудобнее, наискось стер рукавом рубахи мутную отпотину, уткнулся носом в стекло. Никогда раньше Сережка не видел на своей улице столько красноармейцев и потому с большим любопытством наблюдал за проходившими войсками. Все занимало его, и он старался ничего не пропустить из того, что происходило перед его глазами.
Обгоняя группы бойцов, проехала, дымя на ходу, армейская кухня с усатым ездовым, за ней приземистая противотанковая пушка, которую тянула четверка лошадей, следом медленно двигалась зеленая повозка с ранеными красноармейцами. Маленькая коротко остриженная девушка-санитар, курносая и веснушчатая, в пилотке и заткнутыми под брезентовый ремень полами шинели, похлестывая вожжами лошадь и монотонно понукая, шла возле повозки, то закрывая, то открывая глаза. Вид у нее был усталый и измученный, и ей, видимо, очень хотелось спать. Тяжелые солдатские сапоги ее с широкими голенищами скользили по размытой дороге. Сережа успел разглядеть и санитарную сумку с красным крестом.
Следом за телегой с ранеными прошли пулеметчики с «максимами». Лица и у этих солдат, как и у других, были хмуры, темны, небриты. Некоторые солдаты шли поодиночке, другие небольшими группами в два-три человека.
Проехала еще одна противотанковая пушка с пробитым и покоробленным стальным щитом. В отличие от первой эту пушку тянули только три лошади. Они были мокрые, взмыленные, и от их спин валил пар. Один солдат недовольно покрикивал на лошадей, тянул их под уздцы, а пятеро других подталкивали пушку сзади. За бойцами расчета шагал молодой лейтенант с кожаной планшеткой и пистолетом в кобуре. Высокий, сутуловатый, с осунувшимся лицом, он шел, не глядя по сторонам, занятый своими думами, крепко сжав ладонью правой руки локоть левой.
Снова перед глазами мальчика проплыли зеленый щиток, шинели, коробки с пулеметными лентами, холодным голубоватым блеском сверкнули стальные штыки на винтовках, и замелькало множество ног в обмотках и ботинках.
Снова проехала повозка с ранеными. Ездовой направил лошадей к березам и остановил рядом с первой повозкой, которую сопровождала курносая девушка-санитар. Ездовой ослабил подпруги и что-то сказал белокурой девушке. Она одобрительно кивнула, оглядела деревенскую улицу и остановила взгляд на Сережкином доме.
Девушка увидела приплюснутый к стеклу Сережкин нос, улыбнулась и вдруг решительно направилась прямо к их дому. На крыльце она поскребла сапогами, потом робко постучала и вошла в избу.
— Дома кто есть? — спросила с порога девушка-санитар глухим простуженным голосом.
— А как же, есть… — отозвалась Сережкина мать, выходя из кухни.
— Здрасте.
— Здравствуй, — ответила Екатерина Никаноровна.
Сережка спрыгнул с лавки, встал около стола, с любопытством уставился на санитарку. Лицо девушки было бледное, веки покраснели, должно быть, от бессонницы.
Она сняла пилотку, подкладкой провела по мокрым щекам.
— Тебе чего? — спросила мать.
— Ведерко у вас не найдется, мамаша, коней напоить?
Мать шагнула в кухонный закуток и тут же вынесла ведерко.
— На вот эмалированное. В другом — я телку готовлю.
Девушка взяла ведро, молча вышла.
— Ой, мам, погляди… Это она раненых привезла.
— Видно, издалека едут, — сказала мать, глядя в окно.
Девушка-санитар, на ходу поправляя пилотку, направилась к березам, под которыми стояли повозки с ранеными.
Мать молча смотрела ей вслед, вздыхала и вдруг встрепенулась, будто вспомнив о чем-то, поспешила к печке, вынула чугунок с картофелем и, убедившись, что он поспел, слила воду.
— Возьми-ка хлеба, сынок, — сказала мать, отсыпая в газетный кулек соль.
— Какого? — спросил Сережка, догадываясь о намерениях матери. — Початый?
— Да, нет, целый.
Сережка слазил в шкафчик, выложил на стол каравай ржаного хлеба.
Мать тряпкой подхватила чугунок с картофелем, велела Сережке взять миску с огурцами и хлеб и тихо сказала:
— Пойдем-ка, сынок, проведаем.
Они подошли к повозкам, двое бойцов приподнялись на локтях и хмуро поглядели на женщину в шали, с чугунком в руках, на Сережку с караваем хлеба и миской огурцов.
Мать поздоровалась и, поставив на свободное место в повозке чугунок, сказала:
— Покушайте, сынки, чего бог послал.
Сережка вышел вперед, поздоровался и тоже поставил миску рядом с чугунком.
Солдат с забинтованными плечами, на которые была накинута шинель, смущенно сказал:
— Спасибо, мать. Не надо. Самой, наверное, детей кормить нечем.
— Бери, милый, бери.
И тут вступился Сережка:
— Берите, товарищи красноармейцы. Эва! Да у нас этой самой картохи полный подвал.
— Не стоило бы беспокоиться.
— Еще чего, экое беспокойство. Сказано ешьте, так ешьте, — грубовато ответила мать.
Сережка, боясь, что бойцы откажутся от их угощения, осмелел и еще бойчее поддержал мать:
— Не стесняйтесь. Вам ведь скорее поправляться надо. Верно я говорю?
Солдат улыбнулся Сережке, взглянул на своего товарища:
— Что делать, Егор?
Другой раненый молча кивнул.
— Ну что ж. Спасибо вам. Только, право, неловко.
— Это почему же? — поправляя шинель на плече солдата, спросила мать.
— Нескромно это как-то с нашей стороны.
— А вы не думайте, ешьте себе на здоровье.
— Легко сказать — «не думайте»… Я вон пять дней тому назад в Поречье, под которыми держали оборону, попросил у одной старушки воды напиться, так она, сердешная, меня так отпотчевала, что до сих пор забыть не могу. Дюже въедливая старушка. Дай бог ей дожить до моего возвращения. А я ей обещал, что вернусь.
— А ты на нее вопче зла, сынок, не имей.
— Да я на нее не в обиде. Я на себя, мать, обижаюсь. На себя.
Воюем, видно, плохо, что до вас дошли. Без злости и ненависти. А ты нас огурчиками и картошечкой… Не пойму.
— Чего же не понять. У меня у самой муж на фронт ушел. Тоже воюет. И вот как вспомню про него, так сердце защемит. А может, он вот так же, как вы, раненый где-то в телеге лежит…
На соседней повозке застонал солдат, повел забинтованной головой, слабым голосом произнес:
— Пить.
Мать вздрогнула и глянула на бойца. Он лежал с закрытыми глазами, пересохшие бескровные губы устало просили пить.
Екатерина Никаноровна всплеснула руками и торопливо направилась к дому. Вскоре вернулась с кринкой молока и кружкой. Она налила молока, отдала кринку Сережке. Затем приподняла раненого и поднесла кружку к его губам. Когда выпил все, открыл глаза, посмотрел на незнакомую женщину, на Сережку.
— Спасибо, — тихо произнес красноармеец.
Мать осторожно опустила его на солому.
Боец, который отказывался от картошки, пошарил рукой в кармане шинели, вынул ножичек с цветной наборной рукояткой, протянул Сережке:
— Возьми, малец, на память. Тебя как зовут-то?
— Не надо. Мамка заругается, — отказался Сережка, хотя ему очень хотелось иметь вот такой ножичек.
