— Нет. Через часок приду.
Николай неслышно сошел с крыльца, тихо открыл калитку и скрылся в темноте осенней ночи.
Петр долго не решался сказать матери о том, что собирается уйти в партизанский отряд. Целый день он ходил занятый одной мыслью, как бы подступиться к матери, наперед зная, что она разволнуется и станет переживать. Но, думая о том, что он уж дал свое согласие Гордееву и обещался вовремя прийти на сбор группы, Петр набрался смелости и вечером, когда поужинали, стараясь говорить как можно спокойнее и проще, точно о маловажном, сказал:
— Мам, я завтра в лес уйду.
— Зачем это? — сразу не поняв, к чему клонит сын, спросила мать.
— В отряд самообороны.
Мать посмотрела на него недоумевающе, словно только сейчас заметила, что сын стал взрослым. Она присела на лавку и, опустив руки на колени, спросила:
— Как это? Вот так сразу? Сам решил, что ли?
— Сам, мама!
— А как же я-то одна останусь?
— Ты же не одна… Сергунька при тебе будет.
— Я тоже хочу в отряд самообороны, — вдруг выпалил Сережка, слушавший их разговор.
Мать сердито махнула на него рукой.
— Ты-то уж помолчи.
— А что, ему можно, а мне нельзя? — обиженно возразил Сережка.
— Нельзя, — ответил Петр. — Тебе еще рано. Мал ты для таких дел. Подрасти.
— Боюсь я за тебя, Петенька, — сказала мать, гладя ладонью фартук.
— Но не могу я дома сидеть, когда отец на фронте воюет…
Ведь я комсомолец и обязан так поступить.
Екатерина Никаноровна, повздыхав, сказала:
— Твоя правда, ступай, сынок…
Весь вечер она собирала сына в дорогу: штопала носки, стирала белье, укладывала в мешок еду.
На рассвете мать проводила Петра до леса. Сережка, видя, как переживает мать, вел себя смирно, и не приставал с расспросами.
Оккупанты
Бои не задели Вышегоры, фронт отодвинулся на восток, и жизнь в деревне будто замерла: ни радио, ни газет. Однообразно, скучно для Сережки тянулись дни.
Но вот однажды с улицы послышался треск мотоциклетных моторов. Мальчик выбежал за ворота. В деревню въезжали немцы, колонну замыкал грузовик, в котором тоже сидели солдаты. Сережка впервые увидел гитлеровцев не на картинке, а вблизи, но не испугался, разглядывал врагов, хотя и опасливо, но с любопытством.
Екатерина Никаноровна строго-настрого запретила сыну выходить за порог. Тоскливо было Сережке — хоть плачь. На улице — никого, деревенские мальчишки тоже сидят дома. Только немцы разъезжают с таким видом, будто находятся в своей деревне.
Глядя на них в окно, он покусывал губы и думал:
«Хорошо бы раздобыть гранаты и подложить фашистам на дороге. Вот хватануло бы!»
В такие минуты Сережка живо представлял себе, как он тайком перетаскивает гранаты за околицу, связывает их и закапывает ночью на дороге. А потом целый день сидит у окна и ждет. Вот на дороге движутся машины и мотоциклы. «Или нет. Лучше танки», — думает Сережка. Головной танк наезжает на гранаты. Грохает взрыв: «Трах-тарарах!». Сережка даже вскакивает на лавку и громко на всю избу выкрикивает:
— Трах-тарарах!
— Ты чего расшумелся? — спросила мать.
— Это я сейчас, мама, представил, как бы хорошо было трахнуть фашистов гранатой. Здорово бы получилось!
— Ты, смотри, потише у меня. Развоевался!
— Ладно, — Сережка обиженно отвернулся к окну.
По улице трусцой пробежал гитлеровец в каске и с ведром в руке.
Сережка вскинул руку, навел на солдата указательный палец и щелкнул языком, подражая выстрелу.
Немец споткнулся и чуть не упал.
— Ура! Попал! — радостно крикнул Сережка и засмеялся.
Немец схватил выроненное ведро, побежал дальше.
— Эх! Жаль не убил, а только ранил, — сказал Сережка и поскреб затылок.
— Да угомонись ты, помолчи.
Мать поставила на подоконник перед Сережкой миску с картошкой и чашку кипятку. По избе растекся сладковатый пряный дух мяты.
— Попей вот лучше чайку.
Сережка осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул маленький глоток, поморщил нос и отставил кружку.
— Чего морщишься?
— Не сладко. А у нас сахару нету?
— Откуда ему быть-то? Последний кусочек я тебе еще на прошлой неделе отдала.
— Плохо, — вздохнул Сережка. — Ну и время… А помнишь, мама, как мы до войны жили? Я по пять кусков сахара в чашку клал. А ты бранилась тогда. Жалела.
— Да не жалела я. Только ни к чему много сахара есть.
— А Петьку ты всегда баловала. И за сахар никогда не оговаривала.
— Ишь чего вспомнил. Да ведь он взрослый. Ему и побольше надобно. А ты еще ребенок.
— Чего-то он теперь делает, наш Петька? Где он теперь? — задумчиво проговорил Сережка.
— Кто его знает, — прошептала мать. — Болтается где-то, непутевый.
— И ничего он не болтается. Наш Петька без дела сидеть не будет. Я-то уж знаю, где он.
— Знаешь — молчи. Смотри, на улице не проболтай.
— Кому? Я на улицу не хожу, — сказал Сережка. — Хорошо бы, мамка, и мне в партизаны уйти.
— Еще чего выдумал. Мал еще. Сиди у окна.
— Мал не мал, а я все равно уйду в партизаны.
— Я тебе уйду. Вот сниму штаны и поучу отцовским ремнем, будешь знать, — пригрозила мать и в сердцах загремела ухватом.
Сережка насупился, примолк.
Где-то над крышами изб раздался рокот мотора. Сережка уткнулся носом в стекло, взглянул вверх и тут же увидел, как над деревней совсем низко, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетел немецкий самолет с двумя фюзеляжами. Летчик в шлеме и больших очках, похожий на сову, спокойно оглядывал деревню.
Когда самолет улетел, Сережка зло сказал:
— Ишь, высматривает! Это разведчик.
— А ты откуда знаешь?
— Да вот уж знаю. «Рама» это ихняя была.
Вдруг стукнула калитка.
Мать кинулась к окну: во двор входили два немца. Один был рослый, круглолицый, другой ростом поменьше. Оба в касках, с автоматами в руках.
Они вошли в избу, застучали коваными сапогами по чистым половицам.
Сережка от неожиданности даже раскрыл рот, да так и застыл на месте.
Высокий немец прошел к столу, расстегнул шинель, снял каску с длиннокрылым орлом на боку и кинул все на лавку, снял автомат, положил на стол. Второй немец сел по другую сторону стола.
Первый достал сигареты, щелкнул зажигалкой, закурил. Второй, что был пониже, раскрыл обтянутый рыжей шкурой квадратный ранец, достал из него банку консервов, сало, серый хлеб и флягу. Все это он положил на стол рядом с автоматом. Потом вынул складные ложку с вилкой, нож и стал раскрывать консервную банку.
Первый скинул сапоги, отвалился к подоконнику и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами, отдыхал.
Второй, покончив с банкой, направился к рукомойнику, умылся. Отыскав взглядом полотенце, которое висело на гвоздике, сдернул его по-хозяйски, утерся и бросил в угол. Он откинул шторку, заглянул на печь.
— Матка, молоко.
— Чего ему? — спросила мать Сережку.
— Не знаю, — буркнул сын. — Вроде молока хочет:
— Нету молока, — ответила мать, встав перед печью. — Ничего нету. Самим есть нечего.
Глаза немца сузились.
— Ферштейн? Поняль? — отрывисто сказал он и отстранил мать от печки.
Сдвинув заслонку, он схватил ухват и неуклюже вытащил чугунок. Выхватил горячую картофелину и стал перекидывать ее из ладони в ладонь.
— О-о! Картошка ин мундир. Зер гут! — немец осклабился и перекинул картофелину другому, который нарезал сало на столе. Немец поймал ее на лету, зачем-то понюхал, заулыбался.
— Шён, Курт. Шён!
Немцы сидели за столом долго, с удовольствием ели, не забывая подливать из фляжки. После каждого стаканчика о чем-то возбужденно говорили, перебивая друг друга, смеялись.
Высокий немец заиграл на губной гармошке, второй, махая рукой в такт, запел какую-то свою песню.
Немец закончил играть, шумно выдохнул, повел взглядом по стенам избы. В простенке он увидел численник, бросил губную гармошку на стол, поднялся и подошел к календарю.
Оторвав листок, повертел его и бросил под ноги. Второй тоже встал, они вдвоем принялись перелистывать численник, вырывая отдельные листки, о чем-то болтая и посмеиваясь.
Сережка молча исподлобья наблюдал за ними. Ему было обидно и жаль календаря.
Стены избы были оклеены старыми газетами. На пожелтевших листах тут и там темнели иллюстрации. Немцы принялись рассматривать газеты. Увидя на одном из фотоснимков шахтера с отбойным молотком, немец скривил губы, поманил Сережку и, ткнув пальцем в газету, процедил сквозь зубы:
— Вас ист дас дизе?
— Чего? — спросил Сережка.
— Что это есть?
— Стаханов.
— Это?
Сережка почти наизусть знал текст под фотографиями, так как много раз рассматривал их раньше, но все же покосился на газету и смело прочитал:
— Герой летчик Валерий Павлович Чкалов.
