Сон, как сон, никакого глубокого содержания. Во сне муж принес много свежего мяса. Зачем так много? Куда его положить чтобы не испортилось? Холодильник маленький. На улице мороз. Наташа положила, во сне, мясо в кастрюлю и поставила на балкон. Закрывая дверь балкона, во сне, она услышала разрушающие звуки будильника. Сон закончился. Началось суматошное утро: мужу — завтрак, себе — что-нибудь, сыну в ясли ничего не забыть.
Нет, сон не продолжался в душе, как иногда бывает, он не давал себя забыть.
Сегодня пятница. Впереди суббота и воскресенье. Впереди много накопившихся дел, но, правда, будет время отдохнуть и, хоть немного, выспаться.
Семь утра — пора всем «разлетаться» в разные стороны. Муж с Витькой сначала в ясли, потом на работу. Наташа после полутораминутного макияжа «влипает» в шубку и — на троллейбусную остановку.
Январь, мороз с небольшим ветром. Троллейбуса все нет и нет, а людей все больше и больше. Наконец, идет «родимый». Проехал мимо остановки и остановился. Наташа вместе со всеми бежит в надежде уехать. К задней двери даже подойти нельзя. Она подбегает к передней, хватается за поручни, а троллейбус начинает медленно двигаться. Рука на поручне, ноги на земле. В этот момент какой-то «джентльмен» сдавливает ей руку так, что, невольно, пальцы разжимаются и Наташа на скользкой, наезженной дороге падает.
Она все помнила. Она все понимала. Чувствовала, как над ней медленно, очень медленно едет троллейбус. Потом помнила всю жизнь даже мысли, которые были в тот момент: вот сейчас колесо по спине — секунда и мне не больно.
Но колесо как-то странно и небольно ударило левую ногу и проехало мимо. Потом — жуткий крик толпы. Память не покидала ее ни на минуту, вплоть до операционного стола. Такое впечатление, что крик толпы остановил троллейбус. Водитель, выскочив из кабины, увидел ее, лежащую, и поднял. Она стояла на одной, правой ноге, потому что в левой, как-то странно, пятка оказалась впереди, а пальцы сзади. Наташа не чувствовала боли, не зная, что при шоке третьей степени это естественно. Правда, при четвертой — умирают.
Все эти медицинские ужасы станут ей известны значительно позже, после операции, когда жизнь будет спасена.
А пока она, почти спокойно, сказала водителю, что поликлиника с травпунктом на соседней улице, продиктовала телефон отца и попросила скорее остановить какую-нибудь машину.
Ее кто-то держал. Она видела и слышала, как водитель, стоя посреди проезжей части, остановил «Волгу», почти крича, объяснил, что сбил женщину. Держа ее на руках на заднем сидении, довез до поликлиники, на руках внес в кабинет и уложил.
Наташа просила сказать отцу о случившемся помягче, ведь после инфаркта у него не прошло и года. Продиктовала номер телефона на работе мужа. И только тогда, когда разрезали брюки и колготки, когда кровь рванула из ноги фонтаном вверх, силы стали покидать ее.
Она слышала как звонили в ургентную больницу, как приехал отец, как выносили носилки. Она потом все это помнила, но не хотела вспоминать.
Ни «скорую помощь», летящую со страшными звуками по еще темным, только просыпающимся улицам, ни приемное отделение больницы, где все кричали: срочно в операционную, ни ужасный чей-то крик: господи, сколько крови!
Она не только не хотела это вспоминать, она не хотела произносить вслух. Рассказ обо всем этом был невыносим.
В памяти, где-то глубоко-глубоко, застряло время в операционной: много-много людей, врачи, склоненные над ней, много света. Минуты беспамятства, сменялись всплесками туманного понимания окружающего. Ей казалось, наверно потом уже казалось, что сначала не давали наркоз и не делали операцию. Ее выводили из шока. Какой-то мужчина с усами склонился над ней. Почему с усами? Ведь, на лице маска? Усы были потом, когда он пришел в палату посмотреть на спасенную. Анастезиолог был, в самом деле, с усами. Только после того, как шок отступил, стали спасать ногу. Говорили, потом говорили, что она в беспамятстве все время говорила о любви, о сыне, о муже, жалела отца и признавалась в любви ко всем окружающим. Ни о боли, ни о страхе, ни об увечье, ни о смерти — о любви.
Наташа была открытой, искренней, доверчивой девочкой-женщиной до того морозного утра.
Уже потом, много-много месяцев спустя, ее предавали самые близкие, самые-самые.
Болезнь разделила ее жизнь надвое: до болезни и после. Это были разные женщины и разные жизни.
Но все это было потом, а пока, прийдя на короткое время в сознание, почувствовала, что каким-то предметом ей просверливают дырку в ноге. Ей не было больно. Только удивление: зачем? Она услышала успокаивающие слова о том, что операция закончилась. И опять — ничего. Просто ничего. Может, сон?
Ее везли по коридору, потом большая, большая палата, где много-много кроватей и грозный голос врача: тихо, мы привезли очень «тяжелую». Привязанные к чему-то руки и очень-очень долгие капельницы.
Когда, наконец, пришла в себя, положение оказалось странным. Полное впечатление, что голова внизу, а ноги наверху, что кровать в ногах приподнята. Это так и было. Над ней — какое-то металлическое сооружение. Потом поняла — для вытяжения. Невинное слово «вытяжение» оказалось страшной болью. Нестерпимую боль снимали целый месяц наркотиками: промидолом, омнопоном, морфием.
И так два месяца. Жизнь на спине — вниз головой. Непрекращающиеся боли, которые днем стихали только от безбожного количества таблеток, а на ночь — спасительный укол наркотика.
В ее памяти на многие, многие годы осталась невыносимая боль в спине первые три дня. Только потом ей рассказали, что человек спит на боку или на животе. На спине — крайне редко. Так вот, эти три дня спина привыкала изнуряющей болью к своему новому положению. Эта боль была сильнее, чем боль исковерканной ноги.
Через годы она любую боль: головы, зуба, живота, сравнивала с той, нестерпимой.
Проходили недели. После обезболивающих наступали часы покоя, которые сменялись болью. В часы покоя она как будто бы оживала, беседовала со старушками в палате. Почему-то ее окружали одни пожилые женщины. Наверно, молодые кости реже ломаются. Соседкам нравилась ее общительность и доброжелательность. Самый приятный момент наступал в десять вечера. В девять — уходили последние посетители. Делались процедуры и кололи наркотики, чтобы ночью ни у кого ничего не болело. Через десять-пятнадцать минут заканчивались стоны и жалобы, и Наташа, по очередной просьбе, рассказывала то ли интересную, то ли любовную историю. Как только жизнь (если это можно было назвать жизнью) встала на определенную колею, эти вечерне-ночные рассказы стали обязательным ритуалом.
