Сквозь толпу двигались и сопровождаемые рабами колесницы. По большей части колесницы эти были одноосные, и запряжены в них были мулы. Боковые стенки под защищавшими от солнца балдахинами представляли собой раздвижные занавески. Когда занавески раздвигались, можно было быстрым взглядом окинуть обнаженное тело женщины, лениво отмахивавшейся от внимания зевак.
— Это самые дорогие шлюхи Рима, — сказал Цезоний, проследив за полным любопытства взглядом Вителлия. — Каждая из них считает ниже своего достоинства даже ногой ступить на пыльную мостовую Виа Фламиниа. Не встретишь ты их и в дешевых лупанариях по соседству с Большим цирком. Каждой из них принадлежат дома в лучших кварталах города, дома, в которые можно войти с одной улицы, а выйти на другую.
Продолжая говорить, Цезоний не переставал раскланиваться во все стороны, посылать воздушные поцелуи и временами почтительно произносить приветственное «Ave!». Темноволосого юношу, потягивавшего из меха красное фалернское вино, Цезоний поцеловал в щеку. Должно быть, он и впрямь хорошо известен здесь, подумал Вителлий, и в этот момент какая-то тень заслонила его от лучей заходящего солнца. Вителлий поднял глаза.
По божественному соизволению Пана, даровавшего такой удивительный вечер, чуть ли не прямо над головой Вителлия возносился паланкин, в котором с царственным видом восседала светловолосая женщина — чудесное видение, словно явившееся сюда со строк элегий великого Овидия. Восемь одетых в красное рабов держали на плечах позолоченные жерди паланкина. Красавица сидела на голубой, расшитой золотом бархатной подушке. Одета она была в аметистового цвета тунику без рукавов, в вырезе которой виднелась обнаженная тугая грудь, более крупная и более соблазнительная, чем у греческой богини Афродиты, статуи которой приходилось видеть Вителлию. Соски красавицы были позолочены, а на самых их кончиках сверкали бриллианты. Как будто стремясь еще более подчеркнуть все это великолепие, она, опираясь на локоть, с улыбкой высунулась из паланкина, так что щедрые дары, полученные ею от Венеры, оказались, словно спелые виноградные грозди, прямо перед глазами Вителлия. Он почувствовал, как кровь застучала в висках.
— Привет тебе, Цезоний! — прозвучал над его головой голос красавицы.
— Привет и поцелуй, прекрасная Лициска! — ответил Цезоний. — Да приведет красота твоей груди вновь в дрожь весь Pax Romana, весь Рим и окружающие его земли!
— Это при том условии, что у вражеских полководцев иные, чем у тебя, склонности, — засмеялась Лициска и, кивнув в сторону Вителлия, добавила: — Прекраснейшего из твоих друзей ты, я вижу, до сих пор скрывал от меня…
— Да покарает меня Меркурий, если я лгу, — перебил ее Цезоний, — но прошло всего лишь несколько мгновений с тех пор, как я впервые увидел этого юношу. Имя его Вителлий, ему исполнилось ровно семнадцать весен, и он прибыл сюда из Бононии. Хочет найти здесь работу лудильщика.
— Ты ищешь работу, юный красавец? А я-то решила было, что тебя привела в Рим жажда наслаждений. Сейчас город переполнен приезжими изо всех провинций. Флоралии, праздник богини цветов Флоры, донесли свой зов до самых дальних уголков империи. Все же мне кажется, прекрасный бонониец, не ради охоты на зайцев и козочек проделал ты столь дальний путь, а ради танцовщиц в театре, которые так искусно сбрасывают одежды перед зрителями.
Вителлий покраснел. Нет, нет, конечно же нет, хотел он ответить, но не смог произнести ни слова. Его словно завораживал сам вид этой женщины. Словно в трансе, он услышал голос Лициски:
— Послушай, Цезоний, такого застенчивого юноши мне еще никогда в жизни не приходилось встречать. Скажи, мужчина ли он вообще? Или он разделяет в любви твои вкусы?
— Это известно одним лишь богам, — пожав плечами, ответил Цезоний. — Тебе лучше спросить об этом у него самого.
Лициска протянула руку и провела ею по жесткой шевелюре Вителлия. Он поднял глаза. Эта женщина, лет на десять, самое большее, старше, чем он, пробудила в юноше неведомые ему доселе чувства.
— Ты нравишься мне, красавец из Бононии, — сказала Лициска, продолжая ерошить волосы Вителлия. И, увидев появившуюся на его лице смущенную улыбку, добавила: — Иди ко мне!
Словно по команде, один из рабов оказался рядом с Вителлием и, сложив руки в некое подобие ступеньки, жестом пригласил его подняться наверх. Вителлий взглянул на Цезония, который, ободряюще кивнув, поднял узелок юноши и бросил его в паланкин. Одним движением Вителлий оказался наверху и сел напротив Лициски. Она махнула рукой, указывая в сторону города, и паланкин без единого звука пришел в движение.
— Salve, прекрасная Лициска! — крикнул вдогонку Цезоний. — Да усыплет Флора твой путь цветами!
Несколько мгновений женщина молча смотрела на сидевшего напротив юношу, а затем спросила:
— Ты римский гражданин?
— Да, конечно, — поспешил ответить Вителлий. И почтительно добавил: — Госпожа… Я был внесен в списки во время прошлогодней переписи.
— Зови меня Лициской, — сказала красавица.
— Да, госпожа.
— Ты первый раз в Риме? — засмеялась Лициска.
— Да, — ответил Вителлий. — Да, Лициска.
Вителлий не только впервые был в Риме, он впервые в жизни покинул Бононию, впервые в жизни оказался один, предоставленный самому себе, на чужбине. Впервые в жизни он сидел в паланкине, с трудом сохраняя равновесие на покачивающемся сиденье. Впервые в жизни напротив него была женщина, подобных которой ему никогда не приходилось встречать. Прекрасная, как рожденная из морской пены Афродита, она предлагала свои прелести ему, лудильщику Вителлию, никогда еще не спавшему с женщиной.
Словно прочитав его мысли, Лициска, опустив руку на плечо юноши, проговорила:
— Ты растерян, я вижу. Я почти уверена, что ты никогда еще не вводил женщину в спальню, не видел, как она снимает с себя тунику, а затем и нижнее белье.
— Клянусь богами, это так, — перебил ее Вителлий.
— Тут нечего бояться, — успокаивающе проговорила Лициска. — Это же самая естественная вещь на свете.
— Да, госпожа, — ответил Вителлий. И тут же добавил: — Лициска.
— Если хочешь, красавец бонониец, сегодня ночью я сделаю тебя мужчиной.
Эти слова прозвучали для Вителлия дробью барабана глашатая, возвещающего на рыночной площади о присоединении к Риму новой провинции. Жадно глядя на молочно-белую грудь, он видел в своем воображении фантастические картины, так часто в последние годы лишавшие его сна. Лициска отодвинула занавеску паланкина, мечтательно вглядываясь в сумерки. Мимо них проплывали роскошные сады и парки: украшенные плющом искусственные гроты словно приглашали к ночным забавам, погруженные в тишину дорожки окаймлены были шпалерами роз, темными кипарисами и пиниями, светло-серебристыми оливковыми деревьями и олеандрами. Лициска начала вполголоса декламировать стих Горация:
Как быстро молодость от нас уходит, друг, Уносит силу, красоту… И вдруг Морщины ждут нас, седина и тот Сон смертный, что покой навек нам принесет.
Внимание Вителлия привлекло огромное здание, стоявшее по правую сторону от дороги. Оно имело форму круга не менее ста метров диаметром. Перед входом стрелами рвались к небу высокие кипарисы, а вершина постройки была увенчана сверкающей позолотой фигурой.
— Это мавзолей божественного Августа, — объяснила Лициска и, взглянув на потрясенного Вителлия, продолжала: — Напротив входа расположена урна с прахом божественного. В этом же здании покоятся Гай и Люций, племянники Августа, Ливия, его жена, Октавия, его сестра, бесстрашные Друз и Германик, императоры Тиберий и Калигула. — После задумчивой паузы она добавила: — Когда-нибудь там упокоится и пепел Клавдия.
— Да пребудет с ним милость богов, — сказал Вителлий.
— Ты приверженец императора? — поинтересовалась Лициска.
— Он наш властелин.
— Ему пятьдесят восемь лет, и у него изо рта текут слюни, как у дряхлого старца.
— В Бононии рассказывают, — осторожно заговорил Вителлий, — что император не вполне уже владеет рассудком и что управление государством находится в руках его вольноотпущенников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но прежде всего его жены Мессалины…
— А что говорят о Мессалине? — пожелала знать Лициска.
— Судя по всему, она так же прекрасна, как и страшна. Говорят, что она одновременно и самая любимая, и самая ненавидимая женщина Рима.
Вителлий заметил огонек, вспыхнувший в глазах Лициски. Наивный, как любой семнадцатилетний провинциал, он, почувствовав интерес Лициски, окончательно распустил язык.
— Говорят, она лишила покоя больше людей, чем мы потеряли, завоевывая Британию и Мавританию. — Вителлий засмеялся. — И еще говорят, что вся пожарная стража Рима, все семь тысяч человек вместе с Кальпурнием, их командиром, горой стоят за нее.
