станут. Им, старикам, даже удобнее, если поближе к привалу.
Наполнив оба чайника водой, Охоносой, отфыркиваясь от комаров, терзающих занятые ношей руки, загорелое и мокрое от пота лицо и короткую, жилистую шею, наконец, приковылял к своим.
— Куда ж ты, друг, запропастился, мы уж за тебя побаиваться начали. Подумали — не утоп ли часом, — рассмеялся негромко дед Дабыт и выхватил у него большой чайник.
— Трудно было к воде подступиться.
— Ясно дело, что трудно, — старик Байбал сидят на земле, обняв руками согнутые колени, и сосредоточенно сосет трубку. — Вот ведь земля меняется. Бывало, в урожайный год еле ноги из травы выдираешь. Второе лето, как засуха. Нынче особенно плохо уродило. Жадничает небо насчет дождя. И похоже, нам его до осени не видать. Одна лишь надежда у меня — подрастет молодежь, выучится и станет по заказу дождь на поля сыпать.
— Э, а нам, беднягам, до того и не дожить, в сырой земле лежать будем, — Охоносой вытянул вскипевшие чайники из костра. — Абытай![2]
— Кто зна-ает… А я что-то сомневаюсь, чтобы они сумели этого добиться.
— Эх, много еще, видимо, людей робких да осторожных, как вы. Даже свою совхозную землю не умеем как следует возделывать. Думаете, легко будет в таком случае найти способ управлять природой? — Байбал выбил трубку и качнул головой.
Кончив пить чай и убрав посуду и еду, старики вскинули косы на плечи и зашагали на покос, к зеленой кайме озера.
Начался дележ покосного угодья.
— Я… на север! — выпалил Охоносой.
— Как на север? Туда я пойду, — Дабыт костлявой рукой махнул в ту же сторону.
— Хватит. Не стоит ругаться. Ведь прошлым летом там косил я. Надеюсь, нынче я могу там косить опять. Как говорится, там мое законное место, — Байбал, кажется, решил достичь спорного участка первым; круто повернувшись, он устремился, огибая озеро, на север.
— Стой! Как ты можешь без стыда и совести срываться с места! Надо же решить точно, кому туда идти, Я, может быть, тоже могу бегать, — рявкнул Охоносой.
— Погоди резвостью похваляться. Тут тебе не ысыах[3]. Думаешь, коли в парнях за ловкость и силу получал мюсэ[4], и теперь сумеешь быть первым? Если на то пошло, и у меня еще есть порох в пороховницах, — теперь настала очередь возмутиться Дабыту.
— Эх вы! — Байбал остановился, быстро набил в трубку табаку и закурил.
— Ну что, драться будем? Небось бойцы из нас хоть куда. На равных сойдемся — как зубья одной пилы. И что это с нами происходит? Если уж признаться по-честному, греха не тая, то я заранее знал, что там трава всегда высокая и густая. Это все засуха виновата, попортила людям характер… Давайте лучше посоветуемся, решим, как нам быть.
— Я первый увидел. Я и пойду туда, — Охоносой продолжал гнуть свое.
— Я тоже как будто не опоздал, — Дабыт с независимым видом отставил ногу.
— У, дураки старые, точно, видимо, из ума выжили, — сказал дед Байбал, сплюнул сквозь зубы и добавил: — Нет, давайте не будем беситься. Люди засмеют потом. Ступайте сюда, поговорим.
Три старика уселись на высохшую землю и закурили. Каждый не желал уступать и ждал, что это сделают остальные. Помолчали. Стрекот кобылки вокруг казался еще громче.
— Ну? Так и будем сидеть? — не вытерпел Дабыт и ухмыльнулся, отчего его нижняя челюсть очень странно выдвинулась вперед. — Ишь, развоевались как в старину, когда всяк бывал сам по себе. Спятили на старости лет, дурью маяться стали. Стало быть, рассорился, отвернемся друг от друга?
— Ладно-ладно, — Охоносой втянул в плечи короткую толстую шею и посмотрел в сторону заветного лужка. — Вам, мудрым старикам, лучше знать. Мне сначала показалось, что вы хотели объединиться, даже чайник один на двоих захватили. Вот я и подумал, что мне — одинокому — лучше дальний уголок занять.
— А ты, Охоносой, видать, тоже не лыком шит.
— Будет дуться. По правде говоря, и косари мы с вами, должно быть, одного пошиба. Давайте объединимся, веселее дело пойдет.
Три спорщика встали как один, взяли свои косы, служившие им не один десяток лет, поточили.
— Откуда начнем? — а глаза Охоносоя все никак не оторвутся от того самого участка.
— Начнем с северной кромки.
— Что ж, добро.
В лица старикам ударил легкий прохладный ветерок. Волнами заколыхалась перед ними зеленая травка. Широко взмахнули старики жилистыми, привычными к труду руками, мерно выныривая из травы, быстрыми щуками замелькали косы. И потянулись вдаль бок о бок три ряда скошенной травы, три дороги.
Еремей Айпин
СТАРШОЙ
По ночам Никиту Ларломкина будил шум дизелей.
Он прислушивался к их ровному бесперебойному голосу и узнавал о подъеме и спуске инструмента, о бурении или смене долота. Говорили дизели и о многом другом, чего не уловит слух неискушенного в технике человека. Голос у них густой, мощный. Стены утепленного балка слегка приглушали его, и от этого он становился более мягким, выразительным. Широкой волной он окутывал промерзшую насквозь тайгу — с кедровой лапы серебристой искрой сыпался куржак, в чаще хмурые елки вздрагивали лишайчатыми бородками, а сугробы мягко поглощали все звуки. Буровая не давала тайге вздремнуть. И от говора дизелей в ней становилось как-то теплее.
Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую песню, кроме буровой, он нигде не слыхал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, не слышные другим, но режущие его слух.
В эту ночь Никита проснулся от натужного рева дизелей — они работали на пределе. По звуку — подъем инструмента. «Обороты, обороты добавь!» — взмолился он, обращаясь к дизелисту, там, на буровой. Но тот — то ли задремал, то ли отлучился куда. И дизели, еще раз всхрапнув, заглохли.
Никита накинул телогрейку и
