Львов всегда был душою компании, говорил темпераментно; веселый и остроумный собеседник, он умел заражать бодростью: “Я, как бы пасмурен к тебе не приходил, всегда уходил веселее”, — писал Иван Xeмницep.[15] Он же в эпиграммах на Львова отмечал доброту души друга:
Всяк знающий его вам скажет, что такова
Не сыщешь добряка второго.
Львов наделен ярким чувством юмора, самоироничен, о чем говорит эпиграмма “К моему портрету, писанному господином Левицким”:
Скажите, что умен так Львов изображен?
В него искусством ум Левицкого вложен.
В 1777 г. Львову представилась возможность отправиться в восьмимесячное путешествие по Европе: Англия, Германия, Франция, Испания, Нидерланды. Он все впитывал, как губка, записывал, зарисовывал. О благотворном влиянии путешествий на Львова писал его друг Михаил Никитич Муравьев: “Много способствовали к образованию вкуса его и распространению знаний путешествия, совершенные им в лучшие годы жизни, когда чувствительность его могла быть управляема свойственным ему духом наблюдения. В Дрезденской галерее, в колоннаде Лувра, в затворках Эскуриала и, наконец, в Риме, отечестве искусств и древностей, почерпал он сии величественные формы, сие понятие простоты, сию неподражаемую соразмерность, которые дышат в превосходных трудах Палладиев и Мишель Анжев”.[16]
Франция эпохи энциклопедистов переживала театральный бум. Львов с друзьями бывал в театрах, где шли классические трагедии и особенно модные тогда комические оперы.
В 1777 году, в начале августа, 26-летний Николай Львов вернулся из длительного путешествия по Европе в Петербург и поспешил в родные Черенчицы.
Я прижал к сердцу молодецкому
Землю русскую, мне родимую...
Новоторжская деревня приняла светские манеры молодого барина неодобрительно: “Я вернулся из Парижа, — вспоминал он спустя 20 лет, — я был во фраке и с напудренной головой, деревенщина ничего в этом не понимала и принимала мой наряд и мою вежливость за кривляние уличной обезьяны”.[17]
Разнополый прынтик с мельницы
На мороз колени выставил.
Что ты этак жмешься, шаркаешь,
В три погибели ломаешься?
Я таких только на ярмонках
Обезьян видал на сворочке...
Львов пришел на родовое кладбище, в Арпачёво, поклонился могилам предков. Еще в путешествии он решил поставить надгробный памятник на могиле отца. На олонецком Александровском заводе были отлиты чугунные плиты, друзья — И. Хемницер, М. Муравьев, Г. Державин — написали эпитафии. Ко дню памяти батюшки, в ноябре, памятник установили.[18]
По возвращении в Петербург Николай Львов служит в Коллегии иностранных дел, у П.В. Бакунина, в доме которого был устроен любительский театр. Львов был организатором, постановщиком комедии Ж.Ф. Реньяра “Игрок” и комической оперы А. Саккини “Колония”. Среди актеров-любителей особым очарованием, сценическим темпераментом, красивым, хорошо поставленным голосом выделялась Мария Алексеевна Дьякова. Они были знакомы давно: юный Львов по прибытии в Петербург бывал в доме Дьяковых, потому что хозяйка дома, Авдотья Петровна, приходилась ему двоюродной тетей, а с Марией Алексеевной они были троюродными братом и сестрой.[19]
Нам хорошо знаком ее образ, запечатленный тогда, в 1778 году, кистью Д.Г. Левицкого: мягкий овал лица, робкая, чуть приметная улыбка, лучистые глаза. В портретах (быть может, в этом отличие их от фотографий) всегда есть загадка, недоговоренность... кому адресован этот взгляд, излучающий задумчивую нежность?
Поклонников у Марии Алексеевны было немало. Безнадежно влюбленный И.И. Хемницер посвятил ей первое издание своих басен, граф Сегюр на обороте её портрета написал:
Как нежна ее улыбка, как прелестны ее уста,
Ничто не сравнится с изяществом ее вида...
В ней больше очарования, чем смогла передать кисть,
И в сердце больше добродетели, чем красоты в лице.
Влюбился в нее и Львов. И она душою предпочла его. С 1778 г. у влюбленных начался бурный роман. В ноябре 1780 г. они тайно обвенчались в небольшой деревянной церкви на Васильевском острове,[20] но более трех лет скрывали свой брачный союз.
Семейные предания рассказывают романтическую историю их тайного венчания,[21] причиной его называют несогласие родителей невесты из-за бедности жениха, но исследователи отыскали документы, свидетельствующие о несколько иных мотивах более чем трехлетней тайны их брака. Причины этой тайны были прозаичнее и весомее: в то время (1780—1783 гг.) шло разбирательство и судебный процесс по подозрению в злоупотреблениях служебным положением А.А. Дьякова — отца невесты. Николай Львов был свидетелем в этом процессе. По процессуальным нормам свидетель не мог находиться в близком родстве с обвиняемым, к тому же подобное обстоятельство явно повредило бы карьере Львова. Только в 1784 году, когда обвинение с А.А. Дьякова было снято, молодые “обнародовали свою тайну” — объявили о браке.[22] Позднее Львов признавался: “...сколько труда и огорчений скрывать от людей под видом дружества и содержать в предосудительной тайне такую связь...”[23]
“Зодчий Аттики преславный...”
Зодчий Аттики преславный,
Мне построй покойный дом,
Вот чертеж и мысли главны
Мной написаны пером.
(Г.Р. Державин — Н.А. Львову)
“Все искусства имели прелести свои для чувствительного сердца, Львова. Музыка, стихотворство, живопись, лепное художество; но предпочтительно архитектура стала любимым предметом его учения...”.[24]
Диапазон архитектурного творчества Н.А. Львова необычайно широк: от правительственных сооружений — Кремлевский дворец в Москве и здание Кабинета в Петербурге — до хозяйственных построек в провинциальных усадьбах. Он признан одним из крупнейших мастеров усадебного строительства, “отцом” русского палладианства. Львов был избран Почетным членом Академии художеств (1786), хотя не получил специального архитектурного образования. О нем некоторые исследователи говорят как о дилетанте.
Дилетант, но какой! Он хорошо был знаком с европейской культурой, с лучшими образцами мировой архитектуры — блокноты его путешествий испещрены зарисовками памятников. Он самостоятельно, творчески изучал архитектурные трактаты Витрувия, Виньолы, Палладио, переосмысливая их, в чем-то не соглашаясь с ними, но приняв непременным критерием красоты сооружения “божественную гармонию”. Львов, не связанный жесткими требованиями академических архитектурных норм, мог позволить в своих творениях свободу архитектурных форм, но никогда не мог позволить погрешить в соразмерности, в гармонии своих творений.
Его зодческий дебют — проект собора Св. Иосифа в Могилеве. Предыстория его такова: Екатерина II пожелала увековечить память о дипломатической встрече с австрийским императором Иосифом II в Могилеве сооружением собора. Был объявлен конкурс. Ни один из представленных проектов не устроил заказчицу, тогда кн. Безбородко предложил рассмотреть проект Львова. “Мысль молодого художника, нигде не учившегося, восхитила государыню”, проект, выдержанный “в правилах лучшей греческой архитектуры”, был одобрен Екатериной II.[25] Молодой архитектор не цитирует, не слепо подражает античным образцам, а творчески переосмысливает их, адаптируя к условиям России. Так, исходя из идеи открытого купола Пантеона, неприемлемой в климатических условиях России, Львов первым из архитекторов разработал и применил в Могилевском соборе систему двойного купола: внешний купол — световой фонарь с двенадцатью круглыми окнами. В куполе В.Л. Боровиковским была написана “Небесная слава”, в простенках окон — двенадцать апостолов. Внутренний свод имеет в середине отверстие и двенадцать сквозных ниш, через которые видны хорошо освещенные росписи, в то время как источник света скрыт от глаз.
Иосифовский собор отразил систему новых художественных идей; растиражированный в гравюрах, он стал доступен многим провинциальным архитекторам, открыл новое направление в храмовом строительстве.[26]
Львов присутствовал в свите императрицы во время поездки ее в Могилев. Волнующее событие — освящение места закладки собора. Торжественную Литургию сопровождала Придворная певческая капелла под руководством М.Ф. Полторацкого. Император Иосиф II подарил Львову золотую с алмазами табакерку со своим вензелем. Императрицу можно назвать крестной матерью архитектурного творчества Львова, а “на зубок” она подарила ему перстень с бриллиантом.
