Я проверяю отметку уж семь. Я вижу, как ты сморкаешься в парус, подгоняя плывущие корабли, врезаясь в исчезающий пейзаж данного мира. Увядает шиповник, затихая в секундах своего сезона, я знаю, что ты не придешь с миром туда, где слишком легко устроить засаду, намного легче приноровиться. Я отпускаю нанизанную бисером нить, на ней остаются мои отпечатки, ты сотрешь их, когда прочтешь послание в кожном рисунке моих рук. В тот же миг бусы начинают раскачиваться подобно нитяному маятнику, и я вторю, встречая его «Ветерэ, Ветерэ». Едва выбиваю каждое слово сквозь волны сшибающего воздуха. Все способно меняться, так выживает одно из существ. И герцогиня Саванны лишается своих волос и умирает во зле все то долгое время, что дано ей как возможность удержаться в стихии ветра. Она кричит, еле выдавливая слова: «Лицемер! Лицемер!», – глядит, как ты не одобряешь вырубленные ею тисовые деревья, что были уложены для твоего лучшего хода, будто ловушка к ней. Ветер захватывает их, отвергая ее ложь приветствия, поражая своей силой, пытается править деревья на место, но бревна остаются неизбежно мертвыми, ибо они лишились корней своих. Тогда Ветерэ усиливает шкалу, заставляя говорить о себе со страхом, поражая все то, что в его окружении, и поднимается огонь, из самого сердца земли выходя за границы рельефов, прожигая все Саванны, гонит животный мир к месту, где печется озера пресный берег. «Ветерэ, избавь меня от волшебства, заставь задуматься, о том, о чем трудно думать, и о том, что сложно понимать. Бог коронует тебя! Твое царство дано тебе на день».
Январь 2007
Безумная математика
Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью. Я жду свет, и это бесформенное ожидание, оттого что я не чувствую себя хозяйкой этих бесконечных коридоров, и в то же время я уверена в том, что умнее этих дверей. Каждая дверь становится все абстрактней и абстрактней, когда я всматриваюсь в них. Мой глаз приживается к этому трансформированному виду, и я понимаю, что меня затянула лукавая шарада, и я не знаю, чем она обернется для меня. Проходит время, и я прислушиваюсь к чему-то живому, ни одна дверь не смеет пропускать через себя ни звука, ни запаха, ни любой сущей температуры, я знаю, что я пойму это, если войду в одну из них. Но все сильнее и отчетливей ко мне приближается чей-то стук. Я жду его. Всматриваясь в далекое темное «ничто», я, ощущаю неистребимую уверенность, но вдруг понимаю, что это не мое чувство, это ложный сигнал, и он доносится откуда-то из глубины бесконечных коридоров, просто кто-то несет его на меня. И я понимаю, что в этой заданной шараде я играю не одна. Минуты текут, сползая в гибель, и звук становится все более четким, он обретает форму, и я разгадываю его – это шаги. Я думаю: «Кто это?», – натыкаюсь на идею мужчины, он идет на меня в течение нескольких часов, и я с трепетом и неподвижностью жду его появления, будто он приходит ко мне и тем самым совершает сложный круиз – «от и до». Ловлю себя на том, что это встреча чей-то крепкий эксперимент, но мне не страшно, так как уверенность и сенсорность идущего полностью захватывает меня, я верю во что-то холодное, догадываясь, что мне еще предстоит пережить расчет наших двойственных интеллектов. И здесь бесконечность проламывается в куски, показывая мне чей-то неотчетливый облик. Я точно не могу предполагать – кто это, пока это только движение, точнее, идущая на меня точка. Я жду окончательного столкновения, еще один долгий тянущийся час, и, наконец, он почти приближается к моему постоянству. И я неловко удивляюсь, признавшись себе, что вижу маленького шестилетнего мальчика. Он останавливается, и я рефлекторно достаю из кармана своего плаща тяжелую медную связку с ключами. Держа за кольцо, что подобно браслету, приближаю связку к своему лицу и начинаю медленно перебирать ключи. Мальчик знает каждый ключ напамять, ведает каждой дверью и что за ней, но сам он не может владеть связкой, она для него слишком тяжела. Я же не знаю выбора дверей и не могу определить, к которым данные у меня тридцать три ключа, оттого понимаю, что подбор ключа наугад к десятку тысяч дверей есть абсолют тщетности. Я показываю ему первый, он отрицает движением головы, второй ему тоже не совсем нравится, так мы доходим до двенадцатого, и он зажигается изнутри – двенадцатый ключ будто старинный и на конце напоминает гусиное перо. Улыбается красочно, наивно, при этом что-то от меня скрывает, желая красиво обмануть. Он проходит сквозь меня, и я начинаю прочно следовать за ним. Пока мы идем вдоль бесконечности коридора, я рассматриваю непонятные числа на дверях, например, два нуля в начале, две семерки в середине, и одна единица в конце. «Что это за число в рамках данного нам на двоих абсолюта?», – думаю я, а он представляется мне известнейшем датским принцем. Я улыбаюсь, смиренно зная, что это ложь, воспринимаю это как детскую здоровую фантазию, прощая его за это. Он слегка косится в мою сторону, осторожно разглядывая мою одежду, что-то таит в глазах и желает понравиться мне. Держит руки в карманах и начинает заводить разговоры о страстях. Я говорю ему: «Страсть – это испытание, и страсть победима, ибо ум царь всему», – он думает над моими словами, при этом шагает как зрелый серьезный мужчина. Затем спрашивает меня об идеале, я отвечаю: «Идеал – это испытание, испытание госпожи реальности». Он снова думает над сказанным, затем грозно спрашивает меня, не то делится со старшей: «Видела глаз солнца?». Я не знаю ответа, я следую за ним и стыдно молчу. Вдруг чувствую, как его щека сократилась, заглядываю в него, а он улыбается, признавшись мне: «Глаз солнца – это и есть солнце, но только то, что видит смертный». Мальчик доволен своей поэтической формулой и снова спрашивает меня: «Слышала солнечную брань?», – немного подумав над его словами, я в сомнении спрашиваю: «Это жар?», он снова расплывается в улыбке и уже подтверждает мне: «Да, это жар. Когда жар в скорости, значит, солнце бранится». Следом я спрашиваю его, на что-то явно надеясь: «Берет не рукавом, коварством и с душой поэта?», – он спокоен всем своим состоянием, только оценил меня взглядом и мягко высказался: «Вор». Я спрашиваю его «Ты воришка?», – он возмущен, твердо настаивая на обратном. – «Нет, я только убежал из дома, я никогда не крал». «Покинув дом, ты украл себя у кого-то, значит ты воришка». Мальчик молчит. «Нет. Ты не права, я изведал, что значит возвращаться назад, при этом забегая далеко вперед, намного дальше своей плоти». Здесь мы видим очередную дверь, ничем не выделяющуюся из остальных, он точно указывает: «это она», – прекращая наш общий разговор, подходим к ней ближе. На ней нет числа и ей нет имени, он хватается за ручку двери, словно та ему до боли знакома, и смотрит на меня глазами сына. Я снимаю ключ с кольца, аккуратно вставляю его в замочную скважину, мальчик крутится вокруг меня, ожидая намеченное, играется своими крохотными ручками с моей оранжевой юбкой. «Оставь ключ», – серьезно бросает он мне, и я более ничего не трогаю – ключ в замке, и он сам начинает поворачиваться. Дверь открывается очень медленно, словно приглашает нас. Мы входим вовнутрь, и это нутро оказывается классом литературы для старшеклассников. Школьные парты, полки с книгами, портреты писателей, поэтов, темная доска, будто квадрат Малевича. Мальчик рад увиденному, неуклюже занимает свое место и, усевшись на стул, непоседой дергает ножками. Я присаживаюсь следом за ним в ожидании явного урока. Он разворачивается ко мне и достает из кармашка рубашки маленькую черно-белую фотокарточку, «смотри», – говорит он, заурядно хвастаясь, преподнося мне ее, – «это я». На фото, изображен зрелый мужчина с отращенной бородой. Я говорю ему: «ты очень красивый». Он доволен ответом и полон улыбок, убирает фотокарточку обратно в кармашек. «Не утомляйся», – так взросло вдруг говорит он мне. «Если пишешь, пиши до поры, пока не пройдут гонжи, мнимые строи под классифицированные звуки раскаленных труб. Не мучай себя. Вдохновенье – сеньора души, когда трепетно». Я слушаю и понимаю его, осознавая, что это не совет, а раскаянье, что в этом есть некая беда, о которой он мне никогда не скажет, есть поверхностное признание. Его попытка чему-то меня научить, осторожно предупреждая, что-то отломить от себя в виде важного. «Я всегда знала об этом. Спасибо за то, что не даешь забывать». Он нахмурился и достал из второго кармашка древнюю индийскую монету, она полностью закрывала его маленькую ладошку. «Я хочу купить тебя на время». «Это невозможно, я слишком дорого стою». «А что, этого не хватит?». «И миллиарда подобных ей», – мальчик убрал монету обратно в карман, немного понурившись, глубоко задумался над моей мыслью. «За мной ведь скоро придут…», – с сожалением он напомнил мне о времени, немного стесняясь. Мы оба ждали ее, вот-вот послышатся шаги, и ему будет очень тяжело в очередной раз увидеть ее страдания. «Джим, что для тебя мусор?», – спрашиваю я, выясняя последнее. «Мусор, есть небрежные мысли, есть пафос несовершенства, кровная ошибка, удушливые щепки, и ты полон их». «И какому из видов присуще?» «Тем, кто боятся слова свобода, тем, кто боятся быть побежденным ею, у тех мусор в крови, а свобода это не твой полный кувшин и даже не глина без формы». «Свобода это твой интерес духа?», – глядя в него, уточняю я. «Еще бы… Если ты в материале, то некогда больше». «В тебе много щепок?». «Только одна… мне будет очень плохо, знаешь об этом?», – устало затянул он последнее. Новые шаги, доносившиеся из коридора бесконечности, подражали нам, мы ждали их точные черты еще где-то час, молча, не охраняя слово мыслей, думали о своем. В нашу дверь вошла горькая женщина, одетая в темное, она что-то принесла для Джима. Джим узнал ее и, напряженно вскочив, подошел к ней поближе. Внезапно засуетился, глядя ей прямо в лицо, что-то пытался скрывать, но все же не смог удержаться и расстегнул рубашку. Его тело было усыпано шрамами от уколов. «Вот моя щепка», – произнес он, в яром признании развернувшись ко мне. «Мама, прости, но отец так и тянет меня в могилу », – в раскаянии произнес Джим, обращаясь к печальной женщине, и я понимаю, что все, что сейчас происходит, есть образы его неистребимой горечи и сожаления. Он представляет себе этот момент, и мы слышим десятки чьих-то шагов, уже на двоих проживая его сильное воображение, так все застывает на час. А после в нашу дверь влетают юнцы, только сбежавшие из дома, только вдохнувшие безрассудность ночей; запахи городов, души, блуждающие по вселенной, их хороводы, пляски, абсурдность, темные змеи, могущество убитых героев; полдень, что повторяется каждую минуту, вечные мифы, придуманные невечными людьми, и все это содержится в голове Джима. Без сожаления уносится с ними, понимая их, проживая их снова и снова оставляя образы неистребимой горечи и сожаления, терзается в страшном неведении.
