«Однажды наступает время, и ты переживаешь все, что хотелось», – воодушевленно завещает он, складывая на себе руки. «В четыре утра бездарно все, кроме восходящего солнца, не читай моих дневников, пока меня нет, и ты узнаешь больше», – шутливо пропел он, и я ощутила его джокер, он что-то задумал, он не просто пригласил меня сюда. «Впусти их», – с чувством толка приказывает он мне. «Уроки безошибочного письма – вот это вряд ли», – думаю я. «Давление порождает иерархию», – шепчет он, впадая в удовольствие, и в комнате обнаруживается несколько сотен душ, и несколько сотен тел. Я только взглянула в сторону двери, и не более как все расплодилось, приобретая несносное движение. «Я ждал эту зиму, я верил, что снег именно этой зимы унесет все, что призывала глубокая боль», – говорит он, и все, что вокруг нас, превращается в лед на такой скорости, что, опережая секунду, разбиваясь в живые формы, становится неестественной схематичной последовательностью, приобретая свой сумасшедший шаг и тут же трансформируясь в россыпь, выворачивается наизнанку, чтобы образовать новое сплочение. Так мы оказались на улице – эта бескрайняя энергия вытолкала нас, но я не ощущала вреда, мне было комфортно. Я говорю ему «Майк?!», – ожидая его объяснений, а он лишь выдавил пугливое «Бу», поясняя, что это был джокер над моим письмом.
Сентябрь 2005
Св. Джонка
«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу. Изо рта волочился запах не первого коньяка, он разводил руками, забывая, что за ним катится его же коричневый полупустой чемодан, украшенный железными кнопками и еще двумя лиловыми потертыми наклейками в виде маленьких ноток. Позже оборачивался, слыша знакомый грохот, умело подбирал чемодан, ставя его на треснувшие колесики, и снова, полон задачи, шел только вперед. В карманах сохли космополитичные марки, насаженные на свежие открытки с видом черно-белого городка двадцатых годов прошлого столетия. Еще четыре часа назад выводя аккуратно почерк, он вспоминал нужные ему адреса. Он тронул щетину своего грубого подбородка, закурив одну из десятка сигарет, что таились в его миниатюрной коробочке для зеленого чая. Заложив сигареты за пазуху, раздраженный человек направился в сторону городского почтового ящика и попытался неряшливо запихать все карточки в тоненький вырезанный проем для почтовых отправлений. Увы, большая часть открыток разлетелась, в то время как их автор неспешно нюхал табак.
Ветер уносил заветные открытки, а он чмокал себя в ладонь, напевая следующее: «Прочти послание мое, забытая крошечка. Найди мой последний привет, старый друг». И вдруг забылся, задумавшись о своем потерянном гении, одиноко живущем у него глубоко внутри, затем слегка протрезвел и озадачено потащился в сторону пустынного пирса. Пролетев лестницу, ведущую к берегу, он устало упал на влажный песок. «Эй, ты! Да ты!», – кричал он набегающей на него темной искрящейся волне. «Забери мое истерзанное «я», ты не станешь со мной скучать, поверь. Глупая. Подбирайся ближе, не будь сестрой милосердия! Задуши меня! Сегодня я не умею плавать!». Волны сменяли друг друга, едва касаясь его ног, им не хватало своей собственной стихии, чтобы добраться до него, они печально летели ему навстречу, теряя на пути свою силу и мощь, откатывались прочь спокойным пульсом океана. Он прижался щекой к холодному застывшему песку, что принял форму волны, когда-то победившей его, зажмурившись, он ожидал, воображая, как разгулявшиеся волны уже съедают его уязвимое тело. Знакомо тикала стрелка его механических часов, но так и ничего не происходило, он перевернулся на спину, подтянув явно маловатое ему пальто, и слабо заплакал – мальчишкой в себе утирая слезы. «Звезды, я, увы, не среди вас», – в то мгновение все небесные тела светили ему, отдавая свою вселенскую славу, но по-прежнему были недостижимы. «Блеф», – думает он и резко вскакивает, несясь ближе к волнам; его чемодан плывет уже где-то на середине мнимых буйков, он сотрясает руки и желает чьей-нибудь смерти. «Наверное, это я, должен умереть сегодня!», – снимая пальто, он хрипит простуженным басом. Тьма оглушает его глаза, он не видит и не чувствует возможной глубины, он может только предполагать, где его шаг станет смертельным. Первая встреча с волной омыла его сильную фигуру, он уверенно шагает все ближе к глубине, без страха и сомнений, и за его спиной внезапно загорается разбитый вдалеке фонарь, стоящий у подножья лестницы. Его взгляд устремляется назад, он ищет того, кто породил это включение, но не видно и тени в этом глухом отрезке мира. Волна добралась до уровня легких, не решаясь, он переждал и, развернувшись, побрел сквозь буйное сопротивление навстречу фонарю, все более, ожидая кого-то. Схватившись за начало перил, истошно дыша, поднимался, глядя на фонарь, отпуская в неизвестность свое категоричное мнение: «Что за, черт! Что за случай! Какого черта ты загорелся! Слушай ты, умник, знаешь, кто я? Знаешь? Я, тот, чьи идеалы распяты! Запомни! Те, на кого я равнялся, распрощались с жизнью! Те, кто со мной – предали меня! Те, кто против меня – возрадовались! Те, кто был за меня – промолчали! Те, кто не смог стать таким, как я, – запретили подобных мне! ». Добравшись до фонаря, он нервно присел на одну из ступенек, переживая нелегкое чувство пронизывающего холода. «В этом уголке света – осень не самое лучшее время для плаванья. Наступила пора особенно диких волн», – голос раздался где-то над ним, он вытянул шею, откинув усталую голову вверх. Листья блуждали, ведя свои хороводы, и он не слышал более, чем их шелест вместе с пульсом волнующего его океана. «Кто здесь?», – кротко промолвил, вглядываясь в силуэт фонаря, озадачился поиском баночки с сигаретами, внезапно вспомнив, что та осталась в пальто, которое он снял с себя в разгар прощания с жизнью.
– Ты не умеешь курить, Джонка. Когда ты куришь – ты лжешь. И ты забыл происхождение справедливости. Ты не справедлив к тому, от кого ты ушел. Убийство себя – не вещь, а твой Бог живет в духовном мире, а значит, прощает вещи, но не прощает поступков.
– Что это значит? – в недоумении метнулся, пытаясь определить происхождение магического голоса.
– Что это значит, Джонка? Что за низкие попытки? Ты что, пытаешься с кем-то играть?
– Нет… Просто те, кого я любил и уважал… и все то, ради чего я рисковал, вдруг умерло для меня. И я не вижу причин оставаться в этом мире. Прости меня, если ты Бог, но твой мир не годится для порядочной жизни, все, что ты создал, это сущее предательство по отношению к тем, кто хочет мира и кто борется за него, отдавая последнее, отдавая все то, что у него есть. Я и вправду устал. Я уже не вижу смысла своего пути. Все, что я сделал, и все то, к чему я стремился, оказалось тщетным.
– Ты не прав, Джонка. Правда, не может быть хорошей, и не может быть плохой. Правда – это правда. Ее нужно принимать такую, какая она есть. У нее нет форм, у нее нет полезности и нет вредности. Скажи, почему ты боишься быть убитым, но так легко отрекаешься от своей жизни наедине с собой?
– Оттого, что более не верю в справедливость. И готов извечно терпеть и трижды умирать ради того, чтобы однажды мне сказали, что она восторжествовала. Я желаю большего, чем этот свет! Я готов заплатить гневом богов за всю ложь и зыбкость происходящего.
– Если бы ты только знал, Джонка, как страшен твой Бог, когда злится, когда ненавидит, и как он злопамятен, когда одалживает тебе последние шансы, силы и время. Пусть будет не дано тебе познать его мрака, и не дано тебе стать частью этого страшного чувства, схожего с необузданной стихией, что уравнивает сильных мира сего и его безоружных.
– Хотелось бы, чтобы все происходило по расчету. Неужели он не способен выражать по отношению ко мне свое дружелюбие и любовь? Попроси его быть лучше. И скажи, что я готов убиваться в муках за обещание того, что мой земной путь, полный пытливости и терпения, послужит крахом для тех, кто смотрел на меня с высоты своей грешной ступени. Ибо каждый, кому есть за что ответить, найдет свою постоянную расправу в одной из предназначенных ему жизней.
– Я не знаю, Джонка. Ты уже принадлежишь Богу, что означает, что ты не можешь ставить ему условия.
– Отчего же? Разве я прошу его о чем-то неверном?! Разве моему Богу неугодна всякая неправда?
