— Да нет, вряд ли.
— А почему же?
— Это слишком трудно.
Райгел не рассчитывал на такой ответ. Он решил, что пора с этим кончать и ехать дальше. «Что ж, — примирительно закончил он, — возможно я чего-то и недопонимаю».
— Да, пожалуй, — согласился писатель.
Он выглядит нездоровым. Он уже долгое время плывет совсем один. Райгел снова глянул на часы. Пора двигаться. «И позвольте мне сказать вам на прощанье, — завершил он, — надеюсь вы не воспримете это как личное оскорбление, а просто как пищу к размышлению: вчера вечером и даже в Осуиго я заметил, что вы один из самых замкнутых людей, какие мне только встречались. Вы пожалуй и останетесь таким навсегда, если только не найдете возможность понять и вовлечь себя в ценности окружающего вас общества. С людьми надо считаться. Вам следует понять это».
— Да я понимаю…, — начал было писатель, но Райгелу стало ясно, что это не так.
— Пора ехать, — обратился он к Капелле и поднялся из-за стола. Он пошел к стойке, заплатил по счету и вернулся к писателю уже у дверей.
— Удивительно, что вы выслушали меня вот так вот, — заметил Райгел, когда они шли к своим яхтам в доке. — Я даже и не думал, что вы способны на это.
Когда суда появились в поле зрения, они увидели, что Лайла стоит на борту его яхты. Она помахала им. Все помахали ей в ответ.
7
В Кингстоне судно Федра было домом на приколе, из которого док и гавань смотрелись как соседская округа. А здесь, на широкой реке, все это «соседство» пропало, и дом под палубой был лишь складским помещением, где главной заботой было, чтобы вещи не сыпались и не валились, когда судно раскачивается ветром. Теперь же на палубе он обращал свое внимание на форму паруса и направление ветра, на течение реки и на карту, сложенную так, чтобы видны были все приметные знаки и дневные бакены, последовательность красных и зеленых буёв, указывающих путь к океану. Река была коричневой от ила, на ней было много мусора, но ничего такого, чего нельзя было бы избежать. Дул приятный попутный ветерок, но временами он бил порывами и менял направление, возможно потому что долина реки была извилистой.
Он был удручен. Этот Райгел действительно достал его. Когда-нибудь кожа у него возможно станет достаточно толстой, и его не будут беспокоить такие вещи, но до этого еще далеко. У него как-то сложилось впечатление, что на лодке можно получить уединение, мир и покой, и мысли будут течь свободно и тихо без внешнего вмешательства. Однако так не вышло. Корабль в плаванье означает одну опасность за другой, и совсем не остается времени на то, чтобы думать о чем-либо, кроме его потребностей. А стоящее у причала судно неотвратимо тянет к себе любого настроенного поболтать прохожего.
Он уже было махнул на это рукой, и когда встретил Райгела, то посчитал его за одного из сотен людей, с которыми приходится сталкиваться в плаванье, и которых больше никогда не встретишь. Лайла тоже была из этого класса… многое можно рассказывать о такой бродячей жизни, и никогда не знаешь, с кем придется столкнуться, или переспать, следующую ночь.
Больше всего его угнетало то, как глупо он подставился под нападки Райгела. И на завтрак его, возможно, пригласили затем, чтобы прочитать вот такую проповедь. Теперь он целыми днями будет переживать по поводу сказанного, будет обдумывать каждое слово, придумывать отличные ответы, которые можно было дать в то время.
Навстречу ему двигался небольшой пароходик. Когда они разминулись, рулевой помахал ему из кабины, и Федр помахал ему в ответ.
Погода оказалась лучше, чем он предполагал. Вчерашний северный ветер утихал и возможно появится теплый юго-западный, что означает несколько дней хорошей погоды. Река здесь была широкой и почти весь день он будет плыть по течению. Все предвещало приятный день, если бы только не та сцена поутру.
У него осталось чувство огромного смятения и усталости, нечто вроде «надо начинать все сначала», «надо вернуться назад», в то время, как все казалось бы идет хорошо и беспокоиться не о чем. Ему даже не хотелось думать об этом.
Таких людей как Райгел, создающих проблемы, кругом полным-полно, подумал он, но хуже всего из них те, которые стремятся представиться моралистами. Бесплатными моралистами. Всегда готовы давать советы другим без каких-либо издержек для себя. В этом также есть некоторый эгоизм. Они пользуются моралью для того, чтобы другие почувствовали себя ущемленными, и от этого они сами выглядят лучше. И при этом не важно, каков моральный кодекс: религиозный, политический, расистский, капиталистический, феминистский, хиппи, — все они одинаковы. Кодексы могут меняться, а вредность и эгоизм остаются теми же.
Трудность же состояла в том, что просто вредностью нельзя было полностью объяснить то, что произошло сегодня утром. Тут было нечто другое. С чего бы это вдруг Райгел в такую рань стал так яростно говорить о морали? Тут что-то явно было не так… И к тому же для юриста-яхтсмена. По крайней мере не в наш век. Возможно так говаривал какой-нибудь дьячок году эдак в 1880, но ведь не теперь же. Все, что Райгел говорил о святой обязанности, о доме и семье, все это исчезло пятьдесят лет тому назад. И Райгел сердился вовсе не из-за этого. Ведь нет никакого смысла в том, чтобы читать проповеди о морали… в восемь утра… во время отпуска… Боже ты мой.
Ведь сегодня даже и не воскресенье.
Весьма странно…
Он сердит на что-то другое. Он пытался поймать Федра в старую ловушку сексуальной морали. Если бы Федр ответил, что Лайла обладает Качеством, то это значило бы, что секс — это Качество, что неверно. А если бы он ответил, что у Лайлы нет Качества, то последовал бы вопрос: «А зачем же ты тогда спал с ней?» И в этом должна была состоять древнейшая в мире ловушка греха. Если ты не ухаживаешь за Лайлой, то ты просто какой-то чопорный старый пуританин. Если же ухаживаешь, то тогда ты старый грязный развратник. Как бы ты не поступил, ты виноват, и тебе следует стыдиться. И эта ловушка существует по крайней мере со времен Эдемского сада.
Широкая лужайка подымалась над обрывом у кромки воды к роще, которая частично скрывала большой Викторианский особняк конца прошлого века. Лужайка выглядела точно так же, как и вчера, нежилой. Нигде не было видно ни играющих детей, ни пасущихся животных.
И он снова отметил, как и по пути сюда, насколько похожей была долина реки Гудзон на те картины, что были сделаны здесь более ста лет тому назад. Берега обрывисты и сильно поросли лесом, что придает реке тихий и покойный вид. Кажется ничто тут не изменилось за многие-многие годы. С тех пор, как он попал в систему канала Эри, он заметил, что все вокруг казалось постаревшим и как бы усталым. Теперь же это чувство еще больше усилилось.
Сотни лет назад этот водный путь давал единственную возможность путешествовать по континенту. Одно время он задумывался, почему он всегда причаливает свою яхту в самом старом месте города, а затем понял, что город и появился тут именно потому, что лодки причаливали именно здесь.
Теперь же эти старые речные и озерные порты обволакивает некая печаль, ведь они были некогда были оживленными и важными. До появления железных дорог река Гудзон и система каналов Эри были основным торговым путем к Великим Озерам и на Запад. Теперь же почти ничего не осталось, только изредка пройдет нефтеналивная баржа. Река запустела.
Когда он попадал на восток, на него всегда находило уныние, но ветхость и заброшенность были не единственными причинами этого. Сам он был со Среднего Запада и разделял предрассудки многих тамошних жителей по поводу этого района страны. Ему не нравилось, как все здесь обозначалось гораздо отчетливее. Богатые выглядят богаче, а бедные кажутся еще бедней. И что хуже всего, они вроде бы и считают, что так оно и должно быть. Они к такому уже привыкли. И нет никаких признаков, что будут какие-либо перемены.
В штатах Миннесота или Висконсин можно быть бедным и все-таки иметь определенное чувство достоинства, если работаешь довольно усердно, живешь чистенько и надеешься на будущее. Но здесь, в Нью-Йорке, если уж ты беден, то просто беден. Это значит, что ты никто. Совершенно никто. А если уж ты богат, то ты действительно некто. Этим как будто объяснялось 95 % всего остального в этом районе.
Может быть он замечал это яснее, так как много думал об индейцах. Некоторые из этих различий — просто противоречия между городом и деревней, а восток гораздо более урбанизирован. Но некоторые из этих различий отражают также европейские ценности. Каждый раз, когда появлялся здесь, он чувствовал, что люди становятся все более отчужденными, безразличными и… жадными. Более требовательными. Европеизированными. А также более мелочными и менее широкими душой.
