— А Ричард будет там? — спросила Лайла.
— Где?
— Где мы остановимся.
— Вряд ли. Пожалуй, даже нет.
Когда горелка нагрелась докрасна от паяльной лампы, он слегка приоткрыл ручку горелки. Занялось жаркое голубое пламя. Федр потушил паяльную лампу и поставил её на полку так, чтобы горячее сопло не касалось чего-либо. Затем он наполнил чайник водой из бака и поставил его на печку.
Лайла спросила: «Как давно ты с ним знаком?»
— С кем?
— С Ричардом.
— Слишком давно.
— Почему ты так говоришь?
— Я просто люблю бывать один.
— Ты затворник, а? — сказала Лайла. — Совсем как я.
Он поднялся по лестнице наполовину, чтобы убедиться, что она верно держит курс. Всё было в порядке.
— Должно быть приятно иметь такую яхту, — продолжала она. — Никто тебе ничего не прикажет. Просто плывешь, куда хочешь.
— Да, верно, — отозвался он. Он впервые увидел, как она улыбается. — Жаль, что так вышло с завтраком. Мы стояли у рабочего дока, рядом с краном. Надо было освободить место, чтобы он мог работать.
Когда кофе был готов, он вынес его наверх, сел напротив неё и взялся за руль.
— Как хорошо, — сказала Лайла. — На той яхте, где я была, было слишком тесно. Все время кто-то мешался под ногами.
— Здесь этого нет.
— Ты всегда плаваешь один?
— Иногда один, иногда с друзьями.
— Ты ведь женат, не так ли?
— Разведен.
— Я так и знала, — сказала Лайла. — Причем не так уж давно.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что на яхте совсем нет еды. Настоящие холостяки всегда готовят сами. У них не бывает только собачьей еды в холодильнике.
— Зато уж в Ньяке мы закажем самый большой бифштекс.
— А где это, Ньяк?
— Не очень далеко от Манхэттена, на стороне Нью-Джерси. Оттуда всего лишь несколько миль.
— Отлично.
— У тебя в Нью-Йорке много знакомых?
— Да. Множество.
— Ты там жила?
— Да.
— Чем ты занималась?
Она бросила на него мимолетный взгляд. — Я там работала.
— Где?
— Много разных работ.
— Ну а какого рода работа?
— Секретаршей, — ответила она.
— А-а-а, — протянул он.
На этом вроде бы все исчерпалось. Ему не хотелось, чтобы она разглагольствовала о машинописи.
Он подумал о том, чтобы сменить разговор, но он не мастер судачить о чем попало. И никогда им не был. Вот Дусенберри здесь пригодился бы. Все получалось снова как в резервации.
— Тебе нравится Нью-Йорк? — спросил он.
— Да.
— А почему?
— Люди там такие любезные.
Она что, иронизирует? Нет, по выражению лица этого не скажешь. Оно было бесстрастным. Как будто бы она никогда и не бывала в Нью-Йорке.
— Где ты жила там?
— На западных сороковых улицах.
Ему хотелось, чтобы она продолжала, но она не стала. Вот здесь, очевидно, и есть загвоздка. Настоящая болтунья. Да она даже хуже индейцев.
Какая разительная перемена по сравнению со вчерашним. Сегодня нет никакого просвета. Просто смурное лицо, взгляд устремлен вперед, но ничего не высматривает.
Он понаблюдал за ней некоторое время.
Хотя лицо у неё вовсе не злое. Нельзя сказать, что оно низкого качества. Если хотите, оно даже миловидно.
Он подумал, что голова у неё широкая. Антрополог назвал бы её брахицефалом. Судя по фамилии, возможно, саксонский тип. Голова простолюдинки, средневековой бабы, которую можно дубасить. Нижняя губа готова дрогнуть. Но нет ничего злого.
Глаза же у неё были отсутствующими. Лицо, тело, манера разговора и действий — все было жестко и готово к действию. Но глаза, даже если она смотрит прямо на вас, совсем другие, как у испуганного ребенка, глядящего вверх со дна колодца. Они вовсе не вписывались в общую картину.
Природа прекрасная, живописная долина реки, волшебный день, а она даже не замечает этого. Он подумал, а с чего бы она вообще пустилась в плаванье. Пожалуй, разрыв с людьми на предыдущей яхте, её расстроил, но ему не хотелось впутываться в это.
Он спросил: «А с Ричардом Райгелом у тебя хорошие отношения?»
Она как бы вздрогнула. — А с чего ты взял, что мы с ним не ладим?
— Вчера, когда ты впервые появилась в баре, он велел тебе закрыть дверь, помнишь? А ты хлопнула и спросила: «Ну что, доволен?» У меня сложилось впечатление, что вы знакомы, и что оба сердитесь.
— Да, я знакома с ним, — ответила Лайла, — и у нас есть общие знакомые.
— Так отчего же он осерчал на тебя?
— Да он и не серчал. Просто у него такая манера разговаривать.
— Отчего же?
— Не знаю.
Чуть погодя она продолжила: «У него бывает плохое настроение. То он весь любезность, а то вдруг ведет себя вот так. Просто он так устроен».
Раз уж она говорит о нем такое, то должна знать его довольно хорошо, — подумал Федр. Очевидно, она не говорит ему всего, но то, что уже сказала, похоже на правду. Этим и объясняется нападка Райгела сегодня утром, он даже не ожидал такого. Райгел просто завелся, стал донкихотствовать и нападал на людей без каких-либо объяснений.
Но что-то в таком рассуждении его все-таки не устраивало. Должно быть нечто получше. Просто он еще не слышал всего. Из этого нельзя понять, почему Райгел так нападал на неё, и почему она вроде бы защищает его. Обычно, если один из двоих ненавидит другого, то это чувство взаимно.
— А что представляет собой Райгел в Рочестере? — продолжил он.
— То есть как?
— Любят ли его там?
— Да, он весьма популярен.
— Даже когда он сердит и нападает на людей, которые ему ничего не сделали?
Лайла нахмурилась.
— Как бы ты сказала, он любит морализировать? — продолжил Федр.
— Да нет, не особенно, — ответила Лайла, — как все.
Она стала раздражаться. — С чего это ты задаешь такие вопросы? Почему бы тебе не спросить об этом его самого? Вы же с ним друзья, не так ли?
Федр ответил: «Сегодня утром он вел себя довольно высокомерно, заносчиво, стал морализировать, так что я подумал, раз уж ты с ним хорошо знакома, то могла бы сказать мне почему.»
— Ричард?
— Ему вроде бы не понравилось, что ты была со мной ночью.
— Когда это ты с ним разговаривал?
— Сегодня утром. Перед тем, как отчалить, мы с ним поговорили.
— Не его дело, чем я занимаюсь, — сказала Лайла.
— Тогда отчего же он так разгорячился?
— Я же тебе говорила, такое с ним случается иногда. Раздражителен. Да и любит он поучать людей.
— Но ты же ведь сказала, что он не особенно любит морализировать. С чего бы он стал так говорить о морали.
— Не знаю. Это у него от матери. У него все повадки от матери. Так он иногда и разговаривает. Но в душе он вовсе не такой. Просто раздражителен.
— Ну так тогда…
В глазах у Лайлы появилось действительно сердитое выражение. — Зачем тебе нужно знать все такое о нем? — спросила она. — Ты как будто ищешь улики против него. Мне не нравятся твои вопросы. Слышать об этом больше не хочу. Я думала, он тебе друг.
Она стиснула зубы, и на щеках у неё напряглись желваки. Она отвернулась и стала смотреть за борт на бегущую воду.
По берегу прошел поезд по пути, наверное, в Олбани. Шум его вскоре прокатился к северу и затих. А он даже и не знал, что тут проходит железная дорога.
Чего еще он не заметил? У него было ощущение, что многое. «Секреты», — говорил Райгел. Нечто запретное. Теперь наступала эпоха Атлантического побережья, совсем другая культура.
Поотдаль от берега появился еще один особняк, подобный тому, что Федр видел раньше. Этот был из серого камня, такой унылый и мрачный, как декорация для великой исторической трагедии. — Еще один из восточных баронов-грабителей, — подумал Федр. — Или его потомки… а может быть их кредиторы.
Он стал изучать вид усадьбы. Дом стоял в глубине большой лужайки. Все было на месте. Листья подобраны, и трава на газонах выкошена. Даже деревья аккуратно пострижены. Похоже было, что управляющий покорно и терпеливо работал здесь всю свою жизнь.
Лайла встала и сказала, что ей надо помыться. Она была сердита, а Федр не представлял, что можно теперь сделать. Он рассказал ей, как накачать воды для мытья. Она подобрала пустой пакет из-под крекеров, свою чашку и спустилась в люк.
На полпути вниз по лестнице она сказала: «Дай-ка мне свою чашку, я её помою». Безо всякого выражения. Он отдал ей чашку, и она исчезла.
* * *
По мере того, как яхта уходила дальше, он продолжал смотреть на усадьбу, возвышающуюся среди деревьев. Она была огромной, серой и обветшалой, несколько пугающей. Они конечно знали, как подавлять дух.
Чтобы рассмотреть её поближе, он взял бинокль. Под купой дубовых деревьев у берега стояли пустые белые стулья вокруг белого стола. По их причудливому виду он предположил, что они сделаны из литого чугуна. Нечто в них передавало дух всей усадьбы. Жесткие, холодные и неудобные. Таков викторианский дух: в этом всё отношение к жизни. Они называли это «Качеством». Европейским качеством. Преисполненным протокольным статусом.
