нас так долго и обстоятельно готовили: мол, мы учимся не для школы, а для жизни. Моя жизнь тогда круто пошла в гору. Как и все немцы, я хотел достичь высот. Я начал изучать философию, читал Канта, Гёльдерлина и Ницше, а по вечерам тайком посещал Ваню, которого ненавидел и любил и от которого мне не было спасения. Мы учимся не для школы, а для жизни.
Со времен выпускных экзаменов Ваня изменился. Он стал более серьезным и молчаливым. На его лице читается замкнутость, и как-то вечером, в апреле 1939-го, звоня к нему в дверь, я внезапно понимаю: детство закончилось.
В его квартире тишина. В его комнате горят свечи, и, как и раньше, пол пестрит разбросанными вещами. Но теперь тут женщина; она сидит на корточках на матрасе в полутьме, и я через какое-то время замечаю ее только по сигаретному дыму, медленно тянущемуся вверх над матрасом. И Ваня говорит:
– Это Анни Корн, – а ей он говорит: – Это он и есть, девка, взгляни-ка на него!
Позже состоялся долгий ужин, который Анни Корн скрытно приготовила за необычными занавесками в коридоре. Это было чужеземное пряное блюдо, от которого у меня долго горел язык, кус-кус или нечто подобное с кучей чеснока и перца, а еще у нас были водка и папиросы, и Анни Корн позже прочитала вслух что-то из Горького. Она светловолосая и худая, в ее лице есть что-то резкое между ртом и носом, и, собственно говоря, она выглядит сильно старше нас. Ей наверняка уже тридцать. В ее присутствии Ваня становится менее разговорчивым и не таким уверенным в себе. Она обладает над ним какой-то властью, мне неведомой. Между ними существует связь, которую я замечаю, но не могу понять, связь безмолвного скрытного доверия, которая чувствуется во всех их движениях, а меня исключает из общего круга. Я чувствую что-то вроде разочарования и зависти.
Наконец, уже далеко за полночь, она внезапно откладывает книгу, достает из-под подушки портфель, садится по-турецки на матрас, снова зажигает папиросу, внезапно резко смотрит на меня, глубоко вдыхает сигаретный дым, резким толчком выпускает его изо рта и затем говорит из темноты:
– Верно же, вы теперь будете работать с нами? Вы ведь один из нас?
А я этого не понимаю, совсем не знаю, что она имеет в виду и чего хочет, беспомощно смотрю на Ваню и слышу, как он говорит:
– Разумеется, ты теперь будешь работать на нас. Только, пожалуйста, не задавай много вопросов.
Таким образом, весной 1939-го – рейх как раз вновь объявил протекторат над Богемией и Моравией – я попал в нелегальную группу, которая во времена Третьего рейха в Германии действовала против Гитлера. Я просто диву давался. Я никогда ее не искал, я никогда о ней не спрашивал, я никогда не был героем, я в ней просто очутился. Я ненавидел это государство, но мне бы никогда в голову не пришло, что с ним можно бороться. Что пришло свыше, то ведь все-таки пришло свыше, это была судьба, рок или благодать. В любом случае, это было предначертано, как рассказывал нам господин Фоккен о греческих героях: о, Зевс и Деметра, о, Протей и Главк Морской, над вами властна Мойра; все есть судьба – разве вы этого не ведаете? Я бы никогда не подумал, что можно противостоять Гитлеру; я бы никогда не поверил, что он не был олицетворением судьбы. Он ведь был так велик, как греческие боги, и даже еще могущественнее.
Но я все-таки взял письма, которые Анни Корн достала из портфеля. Они были тщательно запечатаны и перевязаны, их было штук двенадцать-тринадцать. Конверты были светло-зеленые, плотно запечатанные и без указания адреса. На том месте, куда обычно клеят марки, стояли маленькие номера; их мне позже пришлось стереть ластиком. И я взял список, который они мне дали, и на следующий день разнес письма по этому списку, тщательно стер номера и увидел так много чужих домов. Берлин такой же большой и широкий, как и мир, и в нем столь же много домов, сколько во всем мире. Тут можно разносить письма всю свою жизнь. Это была своеобразная служба доставки, для которой они меня избрали. А позже началась эта история с листовками, которая нас всех очень быстро подвела под монастырь. Однажды нас всех арестовали.
Снова я увидел Ваню лишь два года спустя. Это было перед народным трибуналом в Берлине, на улице Бельвьюштрассе, 3, где на многих этажах в течение ряда лет проводились процессы над государственными изменниками – наш состоялся на третьем этаже. Уже давно идет война. Разгромлены Польша, Голландия, Бельгия и Франция. Стоит весна 1941-го, и наша страна испытывает последнее упоение победой и воодушевление. Германия словно наркоман, который вот-вот рухнет без сил, у которого вот-вот будет совсем жалкий вид, но сейчас он еще разочек уколется, еще раз ощутит неистовое опьянение властью. Состоялось столько молниеносных военных кампаний, оргазмов войны; они словно одурманены этим счастьем, твердые как сталь и одурманенные. Они говорят, мол, сейчас пойдем на Англию, и уже завели песню о переправе; все говорят, сейчас наконец-то пойдем на Англию, и никто не думает про Россию, с которой мы связаны. По всей Германии полно знамен, полно героев и обмундирования, которое, как говорят, покрыто славой. Война – неслыханный победный трофей, тянущийся поперек через Европу. Германия, словно военное облако, накрыла весь континент и теперь отстраивает новую Европу германского величия. Даже здесь, на улице Бельвьюштрассе, царит война: война на внутреннем фронте, война против изменников, шпионов и саботажников, и я вхожу в огромный зал заседаний народного трибунала на третьем этаже, в глаза бьют кроваво-красные цвета знамен и обмундирования. Я тоже в форме, ношу мундир наших парашютно-десантных войск, немецкий ефрейтор из Франции, который должен выступить здесь в качестве свидетеля против Вани. Мне было приказано прибыть сюда прямиком из Кана.
Ваня, разве я могу забыть это мгновение? Где же ты? Я не могу тебя найти. Я вижу в зале лишь кроваво-красные знамена и множество мундиров. Впереди, на стене перед столом судьи, растянуто громадное полотнище знамени, должно быть, метров пятнадцать-двадцать в длину. На нем парит серебристый величественный орел, государственный символ, тонкий и резко очерченный. Под ним двенадцать человек сидят за длинным столом, тоже обитым красной тканью, трое из них в гражданском. Эти двенадцать – судьи, как я слышал, а те трое – юристы; другие – это народ, который должен судить. Слева и справа в зале, как в театре, установлены широкие ряды кресел: там сидят члены партии и вермахта, господа из политического и организационного руководства войсками, которые каждый день должны
