Один из этих будущих фрагментов, причем далеко не новый по сюжету, ожидал Пэт в гостиной. Впрочем, прежде ей пришлось стерпеть зрелище, о котором она как-то всегда забывала между посещениями, – головоломку, шахматы и кроссворд из «Таймс». Когда-то ее немного задевало, что Корделия ни разу не предложила ей поучаствовать ни в одном из этих занятий, и даже сейчас у нее зачесались руки, когда она увидела, что в кроссворд вписаны всего два слова, да и те коротенькие и в нижнем углу. Корделия, тошнотворно хорошенькая и моложавая со своими браслетами и голубыми глазами, делала вид, что поглощена какой-то книжкой с фотографиями.
– С тебя четыре пятьдесят, – напомнила Пэт. – За рыбу.
– За… ах да, конечно. Ты не могла бы мне это написать, милочка?
– Здесь, как видишь, и так написано.
Как увидел бы всякий, на протянутом чеке действительно все было написано, однако Корделия лишь промурлыкала:
– Знаешь, настолько проще, если счета присылают в конце месяца и я плачу по всем сразу.
Знаю, хмыкнула про себя Пэт, вернее, догадываюсь. Ну, давай, поехали дальше – это такой адский труд, это вам не шуточки…
– Это вам не шуточки – совсем одной вести хозяйство в таком огромном доме, ты уж мне поверь, Патрисия. Послушай-ка… Ты это читала? – Корделия приподняла книгу с колен, но недостаточно высоко и недостаточно надолго.
– Что это? – поинтересовалась Пэт, неосторожно усаживаясь на кушетку такой пухлости и податливости, что ее колени одним стремительным движением взмыли к подбородку.
– Такой замечательный автор. Тебе там удобно, милочка? Знает Афины вдоль и поперек. Парфенон Зрехтей, – проговорила Корделия, по-своему расставляя ударения. – М-м?
– Если тебя интересует, знаю ли я Афины, я там никогда не бывала.
– Так великолепно написано, и такие дивные фотографии. Тебе страшно понравится.
– Корделия, боюсь, для тебя это будет ударом, но меня Афины совершенно не интересуют.
– Я убеждена, что ты будешь в полном восторге. Возьмешь с собой, когда будешь уходить.
– А я убеждена, что мне это ни к чему, но все равно спасибо.
– Тебе будет не оторваться. Ты могла бы задержаться ненадолго?
Да, Пэт, безусловно, могла бы, и вообще ей казалось, что ее приглашали на чай. Конечно, у нее были все основания уйти прямо сейчас, однако это окончательно свело бы ее к положению девочки на побегушках: принесла что просили и проваливай, и никакого тебе чаю. Собственно, Корделия и держала всех примерно на таком положении. Однако теперь нужда принимать твердое решение отпала, поскольку мысль о чае уже мелькнула в воздухе, и Пэт была удостоена намека, что ей надо бы остаться и сказать «привет» Ричарду.
Собственно, кроме как «привет», сказать мужу Корделии ей было нечего, да и не особенно хотелось. Если бы он хотя бы раз хотя бы намеком показал, как должен относиться к этой женщине любой мужчина, если только он не безнадежный идиот и не бесчувственный чурбан, – и что должен испытывать тот, кого угораздило стать ее мужем, – вот тогда бы у Пэт было что ему сказать. Она ведь не просила ни о каких приличествующих случаю действиях – вроде того, чтобы сжечь Корделию заживо, – и даже о проявлениях солидарности, но пусть бы он время от времени хотя бы подергивал губой, или морщился, или хоть как-то выражал свои чувства. Ни намека. Может, именно поэтому Корделия его и выбрала? Единственный мужчина на свете, который считает, что она хороша такая, какая есть. Собственно, он не лишен определенного шарма, такой неброский, интеллигентный. Может быть, оставшись вдвоем… Чем представлять, что секс и Корделия могут сосуществовать в пределах одного и того же мира, Пэт вскочила, бросилась к столу с головоломкой и принялась перебирать непристроенные кусочки, поначалу – с интересом, потом – вяло и даже со смутным чувством униженности. Этим-то и было тошно всякое соприкосновение с Корделией – поначалу просыпалось любопытство, подогретое настороженностью: вот сейчас всплывут любимые темы, возможно, с новыми интересными вариациями, но проходило совсем немного времени – и накатывала тоска, и вы начинали удивляться про себя, зачем вообще вас сюда понесло, если все, что можно здесь увидеть, прекрасно известно заранее.
Впрочем, тоскливая фаза быстро прошла. Пэт услышала, как на кухне рывком, будто нажав на спусковой крючок, врубили музыкальную радиопередачу – некая пьеса из современных, скорее всего американских и мгновенно произведенных в шедевры, исполнялась с отменным размахом и ретивостью. Если в чем от Корделии и был прок, так это в заваривании чая, а раскаты музыки свидетельствовали, что она в очередной раз благополучно управилась с основной стадией процесса. Возможно, в душе она и недолюбливала музыку, однако считала, что ее надо слушать время от времени, вот и теперь оставила ее бухать и завывать там, где она создавала минимум неудобств.
Как сказал бы вам любой специалист в области корделиеведения, чай она заваривала в мгновение ока, а вот разливала и подавала его с удручающей неспешностью. Однако сегодня крошечная плосковатая чашка попала к Пэт полной почти до краев и довольно быстро, а с ней тарелка роскошного печенья, явно из какого-то особого магазина. Видимо, Корделия что-то хотела сказать, хотя начала она с обычного приказания слушать и затяжного периода хмурого молчания. Наконец она произнесла:
– Да, пока Ричарда нет… у него появилась девица.
– Не может быть!
Интонация откровенного и обескураженного недоверия была встречена без всякого восторга.
– Милочка, ты хочешь сказать, что это совершенно невозможно; так вот, ты очень и очень ошибаешься. – В этот момент полагалось бы противно закатить глаза, но Корделия почему-то этого не сделала, даже не попыталась. По крайней мере, Пэт не удалось ее на этом поймать.
– Ах, вот как И кто она?
– Я уверена, когда Гарри начинает проявлять к кому-то интерес, ты сразу все понимаешь без всяких слов.
– Не знаю, такого еще не было, – холодно вымолвила Пэт.
– Что-что? А, это какая-то русская, с которой он познакомился в своем институте. Кажется, она поэтесса, и он говорит, что хорошая. Ну, уж кому знать, как не ему. Так вот, она, вернее, они… вроде как собираются подговорить разных поэтов и других людей вызволить кого-то из тюрьмы где-то в России. Э-э… как ты думаешь, такое может быть?
– По-моему, нет, да я вообще ничего не понимаю. Как это – подговорить поэтов вызволить кого-то из русской тюрьмы? Они что, на парашютах туда полетят? А тогда почему – поэтов? Уж кто-кто, а они…
– Так вот, по-моему, такого тоже не может быть, – сказала Корделия. Многие ошибочно полагали, что если она молчит, значит, слушает. – Он из кожи вон лезет, чтобы не дать мне встретиться с этой… барышней Анной. Видите ли, нам с ней не о чем говорить.
– Ну, это, может быть, и правда. Хотя вы всегда сможете сравнить впечатления о нем – вот потеха-то выйдет, честное слово! Только уж если на то пошло, как же вы будете разговаривать? На каком языке?
– Ты, кажется, забыла, что несколько лет назад я довольно серьезно занималась русским. Да и она, скорее всего, худо-бедно научилась говорить по-английски. Русские, знаешь, теперь все это делают. Мне просто не терпится посмотреть, как она выглядит. Ричард говорит, ничего особенного. Ну…
– Так, значит, ты решила с ней встретиться. Ну конечно.
– И одевается, по его словам, как настоящее пугало. Впрочем, чего еще от нее ждать. Должна тебе сказать, мне до страсти любопытно, как ей понравится «Хэрродз»,[4] а тебе бы разве не было, милочка?
– Я чего-то не совсем понимаю… – начала было Пэт, но осеклась. Она очень многое не совсем понимала, а то и совсем не понимала, когда Корделия, в своей типичной манере, проговаривала вслух только избранные подробности ситуации, выбрасывая все, о чем говорить было скучно. – Да, было бы, конечно. Хотя, пожалуй, не до страсти. А как давно…
– Не может же бедненькая Анна появиться перед всеми этими важными и знаменитыми людьми в таком виде, словно только что слезла со своего колхозного трактора.
– Ну конечно, нет. Только вряд ли русская сможет позволить себе даже пачку булавок в «Хэрродзе». Я и сама, знаешь ли, не очень-то могу.
Корделия улыбнулась Пэт над заново наполненной чашкой, которую держала обеими руками, но не за ручку.
– Но я-то могу себе позволить гораздо больше, милочка. И думаю, я могу сказать о себе, что не отличаюсь особым эгоизмом, когда речь идет о такой мелочи, как деньги.
«Во-первых, – Пэт услышала голос Гарри совсем рядом, прямо у себя за плечом, – беда не только в том, что ты считаешь себя вправе говорить любые гадости, но еще и в том, что ты говоришь их, ни на секунду не допуская, что кто-то станет тебе возражать, милочка. Во-вторых, если ты действительно считаешь себя на это вправе, неважно, с возражениями или без, тогда, видимо, придется мне тебе сказать, что ты очень сильно ошибаешься. Потому что, в-третьих, если ты чем и прославилась, так это тем, что ты самая эгоистичная, самая беспардонная сука из всех, живущих к северу от Парка. Кстати, да будет тебе известно, ты и еще кое-чем отличаешься от других. Причем, будь покойна, далеко не в лучшую сторону, милочка».
